«Полную гарантию может дать только страховой полис, — вспомнил я. — Кто же мне скажет, — я грустно усмехнулся. — Вот она — свобода выбора. Хочешь — пей, хочешь — не пей. Результат неизвестен».
«А вдруг все-таки вспомнит?» — подумал я, протянул руку и взял этот долбаный грааль. Ах, какая там была горечь внутри!
Я занесла ногу над улицей и отпустила раму. В животе у меня что-то шевельнулось. Я неожиданно вспомнила, что уже два месяца не было месячных, замерла в окне. В животе шевельнулось снова. Мелькнула мысль, что для ребенка еще слишком рано. Но я уже знала, что не шагну. Шагнула назад, села на подоконник и горько заплакала.
Через полгода у меня родился мальчик. Назвала Иваном. Еще через полгода началась война. В шестнадцатом умер отец. Мать умерла давно, когда я была совсем маленькая, поэтому в Смольный и отдали.
После смерти отца я с ребенком уехала в Москву. Сняла квартиру. Все прошлые контакты оборвала. Потом революция, Гражданская.
Имение отца на Полтавщине, в Князево, сожгли. То, что оставалось от имения мужа, тоже. Я меняла драгоценности на молоко, хлеб и дрова. Голод пережили. Смольнинская закалка давала возможность не плакать.
Я несколько раз меняла квартиру и два раза поменяла паспорт и фамилию. В революционной неразберихе это было несложно. Да и фотографий на паспорта еще не ввели.
Замуж больше не вышла. В двадцатом году поступила на службу учительницей словесности в Медведниковскую мужскую гимназию, бывшую естественно, ставшую школой № 9, а потом № 59. Там всю жизнь и проработала. Жила с сыном в комнате в коммуналке на Гоголевском бульваре.
Сын стал художником. Вполне традиционным, всякие там пейзажи, портреты. Учился у Крымова. Никакого модернизма. Не арестовывали. Погиб в сорок четвертом, в Польше, от выстрела немецкого снайпера. Пуля вошла в висок. Умер мгновенно. Очень легкая смерть.
Он был офицером-артиллеристом. Никто лучше него не умел камуфлировать орудия. Художник. Стояли в двух шагах от пушки и не видели ее. Он мне писал, хвалился.
Я умерла от рака в сорок седьмом. И не скажу, что это была легкая смерть.
Я еще чувствовал горечь этой жизни на губах, когда кукла тронула меня за плечо.
— Просыпайся, — сказала она. — Мне надо на зарядку, а Пендрик куда-то делся. Надо замок снять.
Я вылез из машины, споткнулся о пулемет, больно ударился коленкой, выругался.
— Пендрик! — позвал я. В ответ тишина. Ни шуршания, ни топота маленьких ножек.
— Блин! — сказал я. — Куда зверюга страшная делась?
В гараже было темно, хоть глаз выколи.
— Ты чего-нибудь видишь? — спросил я куклу. — Можешь свет включить?
В салоне «бэхи» на потолке загорелся молочно-белый плафон. Стало хоть что-то видно. Осторожно обойдя пулемет, я подошел к верстаку с инструментами. В полутьме погремел железом и нашел полотно от ножовки.
— Пилите, Шура, пилите, — сказал я себе, просовывая полотно в щель между створками ворот, но тут появился Пендрик.
— О! Насекомое! — заорал я. — Ты даже не представляешь, как я рад тебя видеть! Куда подевался?
В темноте было плохо видно, но по бурной жестикуляции сколопендры мы с куклой все же поняли, что у бедняги случился понос после кузнечиков.
— Всегда говорил, что много жареного есть вредно. Замок-то снимешь, сил хватит? — спросил я. Пендрик исчез в дырке.
Через минуту створки подались, и мы выбрались из заточения.
— Пойду с тобой, — сказал я кукле, вешая замок на ворота. — Не хочу сидеть один взаперти. И мало ли, как оно сложится. Пендрик, ты с нами?
Сколопендра махнула ножкой, что лучше полежит в тачке. Ему закрытая дверь не помеха.
— Через охрану не пойдем, здесь есть щель между гаражами, я там хожу, — сказала кукла.
«Хорошо, что похудел», — подумал я, пролезая по щели, словно по родовым путям.
— Там дальше решетка, — оглянулась кукла, — но один прут вынимается. Поставишь за собой на место.
— Это ты вынула? — спросил я.
— Нет, — ответила кукла. — Мужики сами, чтобы в обход не ходить. Здесь магазин рядом.
— Как же они пролезают? — удивился я.
— Выпить захочешь, пролезешь, — резонно ответила кукла.
Далеко от гаражей мы не отошли. Сразу за круглосуточным магазинчиком кукла завернула во двор жилого дома, подошла к ближайшему фонарному столбу и открыла металлический люк.
— Обычно я здесь не заряжаюсь, — объяснила мне кукла. — Чтобы рядом с домом не следить. Но сегодня уж ладно. Не хочу тебя тащить далеко.
Я подошел поближе. Кукла ногтем сорвала изоляцию с кабеля.
«Однако», — подумал я.
Сунула руку куда-то в глубину, сладко зажмурилась и сказала:
— Двести восемьдесят, перекос фаз, хорошо, могло быть вообще двести двадцать.
Фонарь над нашими головами погас. Я оглянулся: вся улица погрузилась во мрак. Свет в редких горящих окнах начал мигать. В столбе искрило.
— А почему свет в доме мигает? — спросил я.
— А черт его знает, — пожала плечами кукла. — Так иногда бывает. Не всегда, — добавила она. — Наверное, зависит от разводки. Не хрена ночью со светом сидеть, спать надо. Три часа уже, — подвела она резюме.
— Сколько тебе надо времени? — спросил я.
— В экспресс-режиме — полчаса, можно за пятнадцать минут, но тогда во всем районе понадобится менять кабели.
Из столба уже явно пахло горелой изоляцией, и шел легкий дымок.
Из магазинчика напротив тоже с темными окнами вышли мужчина и женщина. Они с недоумением смотрели на выключенные фонари и обменивались матерными репликами по поводу освещения, сроках отключения и потекших холодильниках.
— Слушай, — спросил я куклу, — а у тебя же вроде зарядка была? Как же ты без нее?
— Зарядка — это когда 220 или если можно потихоньку всю ночь сосать. А если надо быстро, то лучше напрямую, прямо в кровь, с дымком, — улыбнулась она.
Внутри столба что-то громко щелкнуло, и вылетел сноп искр.
— Все, сгорел, — сказала кукла. — Девяносто два процента. Нормально, пошли.
Вернувшись в гараж, мы обнаружили воображение. Оно сидело на капоте «бэхи» в позе лотоса.
— Я вот все думаю, — сказало оно, открыв глаза, — как нам добраться до Наследника.
— Ну, — спроси я, — чего-нибудь придумало?
— Где он живет, ты знаешь? — не ответив, спросило воображение.
— Когда я уходил, жил в Кремле, в жилых помещениях Большого Кремлевского дворца. У мальчишки всегда были имперские замашки. Впрочем, Толстяки тогда жили там же. Но это было больше тридцати лет назад. А где теперь, не знаю.
— А как ты уходил, помнишь?
— Да, — ответил я. — Через секретное метро, через ветку к ближней даче Сталина. Помню, перед этим пришлось сменить охрану и зачистить всех, кто делал мне документы.
— Какая ты сука! — восхитилось воображение.
— А то, — я скромно опустил глаза.
— А официально где резиденция, что в интернете пишут? — воображение посмотрело на куклу. Та пожала плечами,
— Официально все засекречено. Вроде как он постоянно меняет свое логово. Предположений в сети масса. Но так как Дворец для публики по-прежнему закрыт, то можно подумать, что все так там и живут.
— А в самом дворце расположение комнат, охраны, ты что-нибудь помнишь? — спросило воображение.
— Довольно смутно. Много лет прошло. И потом, даже если и живут, то внутри все могло сильно поменяться.
— А если через Гимнаста? — спросила кукла.
— Ты думаешь, что он захочет убить Наследника, все потерять и снова начать ходить по проволоке, натянутой над площадью?
— Убить, может, и захочет, а вот потерять, скорее всего, нет, — согласилась кукла.
— Я думаю, Обезьяна-Тубиус нам сможет помочь. Наверняка ему надоело сидеть в клетке.
— Ты найдешь дорогу к нему? — спросило воображение.
Я открыл дверь «бэхи», заглянул и спросил лежавшую на заднем сиденье сколопендру:
— К Тубиусу проводишь?
Пендрик кивнул.
— Как живот? — запоздало поинтересовался я.