Доска перевернулась, крепления открылись, и я, охваченный пламенем, факелом полетел к земле.
И даже теперь не подумал о родителях, я тратил последние мгновения жизни вспоминая, как она улыбается.
Почему я выбрал такой сложный способ самоубийства? Почему просто не застрелился? Или не повесился? Или не отравился? Не знаю. Психологи потом с этим тоже не разобрались.
Не разобрались также и с тем, каким образом подо мной оказалось аэротакси, в которое я врезался где-то в районе пятидесятых этажей. Я попал точно в открытый люк тачки, флаер сдемпфировал, провалившись до сорокового, но дно машины пробить мне не дал. Правда, загорелся, и меня покрыла ядовитая пожарная пена. Но я был уже без сознания. Таксист рванул в больницу. Мне повезло дважды: довез живым, и в этой клинике работал мой дед, профессор Арнольди.
Почему такси оказалось непосредственно у жилой башни, а не шло предназначенным ему коридором, полиция так и не смогла выяснить. Таксист ничего вразумительно объяснить не мог. Но на нарушение закрыли глаза, спасенная жизнь дороже. Полицейские потом шутили: это ангел-хранитель тебе тачку под жопу подогнал. Сходи в церковь — поставь свечку.
И вот теперь я лежал в коме, в антигравитационной капсуле. Я был практически без кожи, ту, что не сгорела, разъел пламегаситель.
Я висел в потоке теплого, стерильного воздуха, опутанный проводами и шлангами. Шла долгая и мучительная регенерация. Помимо ожогов, у меня были множественные переломы костей и сотрясение мозга. Единственным неповрежденным местом была кисть моей правой руки. Ее вывели за пределы капсулы, и маме позволяли сидеть рядом со мной и держать меня за руку.
Я был без сознания, но не совсем, оно бродило где-то рядом, и я видел картинку не глазами, а как-то сверху.
Мама сидела в кресле рядом с капсулой. В ее глазах стояли слезы, она держала меня за руку и время от времени касалась ладони губами.
Мама была еще очень молода, они с отцом поженились, когда им было по шестнадцать лет. А в семнадцать у них уже родился я. Думаю, что из-за беременности они и поженились. Я подумал, какая мама у меня красивая. Дверь в палату открылась, и вошел отец. Он подошел, обнял маму, не дав ей подняться с кресла, и шепотом спросил:
— Как он, Куколка?
Терпеть не могу, когда отец ее так называет. Какая она куколка! У нее имя есть. Ева. Маму зовут так же, как мою, ну, условно мою, девочку. Или девочку зовут, как маму. Как больше нравится. Да и похожи они очень. Если мы вместе бывали где-нибудь, все вокруг всегда думали, что Ева дочка моей мамы. Может быть, поэтому я в нее и влюбился. Настоящая мама Евы давно умерла, а дядя Тиберий так больше и не женился.
Вообще у меня, наверное, сильный «эдипов комплекс». Я очень люблю маму и несколько настороженно отношусь к отцу. Нет, конечно, я люблю папу, и он любит меня. Никаких сомнений. Но иногда пробивается что-то такое, непонятное, вроде конкуренции за маму…
Мама потерлась щекой о его руку.
— Ничего, Тутти, все неплохо. Восстанавливается. Видишь, как сильно похудел, дед говорит, больше толстым не будет. Дай-то бог!
И они, глядя на меня, замерли обнявшись.
Отца зовут Тутмос: когда он родился, была мода на египетские имена. И родители почти всех наших одноклассников, кто помоложе, сплошные Исиды, Хеопсы, Осирисы, Клеопатры и Рамзесы. Когда родились мы с Евой, то в моде была Библия. Потому она Ева, а я Адам. А парня этого, бейсболиста, зовут Давидом. А во времена дяди Тиберия в моде был Древний Рим. И люди постарше все Августы, Юлии да Аврелии.
Вот только деда Арнольди зовут нормально — Иваном, и не Иоанном, а именно Иваном. Но ему под восемьдесят, и родился он еще в двадцать первом веке. Тогда никакой моды не было. И имена давали нормальные, человеческие.
— Тиб говорит, что она переживает, плачет, — сказал отец.
Мама промолчала, только пожала плечами.
Отец наклонился к ней и прижался щекой к ее щеке, поцеловал и сказал:
— Девочка не виновата. Не злись не нее. Что ей было делать? Ты бы смогла в пятнадцать лет влюбиться в такого толстяка, как наш сын? Хоть бы и выросла вместе с ним. И парень он замечательный.
«Интересно, отец назвал меня замечательным, потому что он так считает или просто для мамы?» — подумал я.
Мама молчала, словно вспоминая что-то.
— Да я не злюсь, — сказала она, высвобождаясь из объятий. — Живой же. Вот если б умер… То даже и не знаю, глаза бы я ей точно выцарапала.
Отец промолчал.
— Посидишь с ним? — спросила мама. — Мне надо в туалет и перекусить что-нибудь. Я быстро.
— Конечно, посижу, — ответил тот. — Можешь не торопиться, поешь нормально. К деду зайди, может, скажет что-то новое. И вообще передохни. Я на сегодня освободился уже.
Мама ушла, отец сел на ее место. Взял меня за руку.
— Ну что, камикадзе? Как дела? — спросил он. Посмотрел на мое обескоженное тело и отвернулся.
— Ты только не волнуйся, — тихо проговорил он. — Никто не сердится. И дела в полиции не завели, оформили как несчастный случай. И пистолет мне вернули, и страховку за такси выплатили. И машину новую я этому таксисту купил и еще денег дал. Все хорошо. Возвращайся только.
Посидел молча. Снова посмотрел на меня:
— Ну не любит она тебя. И маленькая еще. Ну что же тут сделаешь. Не может она еще любить. Душа детская. Нет еще силы. Секса сколько угодно, тело созрело давно, а душа не развернулась. Да, может, и не полюбит никогда, но нельзя умирать из-за того, что девочка не любит. Мы тоже дураками были, — перескочил он вдруг на другую тему. — Если бы мама тогда не залетела, я бы и не женился никогда. А теперь бы локти кусал.
Он замолчал.
— Ты похудел, — снова заговорил отец. — Дед считает, что больше толстым не будешь.
Потер висок, потер переносицу, потом сказал:
— Не висни там, в своей коме. Возвращайся. Рано в семнадцать лет счеты с жизнью сводить. Будет еще любовь в твоей жизни, накроет водопадом. А Еву отпусти. Пусть живет, как хочет.
«Интересно, — подумал я, — а как хочет жить Ева?»
После моего самоубийства… окей, попытки самоубийства, Евин рейтинг взлетел до небес.
Хоть я и не оставлял никаких предсмертных записок, но то, что причиной моего поступка была именно она, понимали все. И сама она, и наши родители, и друзья-подруги, и учителя в школе, и этот козлина Давид.
Мой огненный полет, заснятый со спутника, неделю передавали по всем каналам, и он собрал более десяти миллионов просмотров в интернете. Девчонку осаждали корреспонденты и журналисты. Ее хорошенькая мордашка постоянно мелькала в новостях и тематических передачах, посвященных подростковым проблемам.
От безумного количества сообщений и предложений — заманчивых, достойных, пристойных, непристойных, отвратительных и вплоть до совершенно невменяемых — ее страница ВКонтакте взорвалась. Осколки разлетелись по всей сети.
Пришлось для друзей открывать новую. Выстраивать каскадную систему паролей и ставить противовзломную защиту четвертого уровня. Дядя Тиберий постарался. Ему также пришлось прикрыть Еву сферой информационной безопасности. Такой же, как была у председателя правления их фирмы. Бабла это стоило немерено. Дядя Тиберий компенсировал расходы, давая разрешения брать интервью у дочери тоже исключительно за очень хорошие деньги. Но, в конце концов, ему вообще все это надоело, он взял отпуск и увез Еву в Эмираты на подводный курорт в Эбу Баби.
Моим родителям также предлагали огромные деньги за право публикации последних записей с моего лив-браслета. Конечно, мама с негодованием отказалась. А жаль, новый всестихийник к моему совершеннолетию у меня тогда бы точно был.
Когда шумиха поутихла, Ева вернулась в школу. Ее подружки не скрывали зависти к ее известности, младшие девочки смотрели с благоговением. Учителя относились к пятнадцатилетней соплячке с двойственным чувством осуждения и сожаления. Ева сделалась звездой школы и стала гордой и неприступной. Давид был отвергнут, хотя именно он и являлся косвенной причиной ее популярности. Ева потихоньку от дяди Тиберия разглядывала самые непристойные предложения, пробивавшиеся к ней сквозь все блокировки. Поток сообщений ослаб, но все еще шел.