Наутро, проснувшись, рыцарь обнаружил на столе, стоящем в середине опочивальни, три корзины: одну полную янтаря, вторую — кораллов, а третью — жемчуга; Ундина сдержала слово: то было приданое невесты. Но никто не знал, кто принес сюда эти корзины.
Рыцарь вскочил с кровати и поспешно оделся. Едва успел он завершить свой туалет, как ему сообщили, что к замку приближается кортеж девушек. Он кинулся к окну и узнал Ундину, шедшую в сопровождении свиты, которая подобает королеве. Эту свиту составляли подвластные ей нимфы вод, от Неккара до Кинцига; все они были одеты так же, как и она, и у всех были венки из тех же, что и у нее, цветов; однако с первого взгляда нетрудно было отличить королеву от прислужниц. Петер фон Штауфенберг бросился к ней и, так как капеллан был предупрежден им еще с вечера, хотел повести ее прямо в церковь, но Ундина попросила разрешения в последний раз поговорить с ним, и рыцарь отвел ее в отдаленную комнату; там, оставшись с ним наедине, она пристально посмотрела на него и, прочитав в его глазах те же любовные признания, спросила:
— Вы хорошо подумали?
— Не знаю, думал ли я, — ответил рыцарь, — знаю только, что в мыслях у меня были лишь вы, что я люблю и буду любить лишь вас одну.
— Подумайте еще раз о том, что вы обещали мне вчера, и о том, что вы сейчас собираетесь сделать; ведь если когда-нибудь вы охладеете ко мне или воспылаете к другой, если так или иначе вы будете мне неверны, то, как бы далеко от меня вы ни находились, вас ждет гибель и вам будет дан знак, предвещающий вашу скорую смерть. Таким знаком станет появление перед вами вот этой моей ноги: никакой иной части тела той, которую вы поклялись любить вечно, вам не дано будет увидеть.
Рыцарь упал на колени, стал покрывать поцелуями прелестную ножку, не в силах представить себе, что она может когда-нибудь послужить зловещим знаком, и вновь поклялся любить Ундину до конца своей жизни. Ундина ничего иного не желала, как верить его клятве, так что ее нетрудно было убедить, и в тот же день капеллан замка соединил влюбленных.
Велико было их счастье, и целый год оно не только не убывало, но становилось все сильнее, ибо через девять месяцев Ундина родила мальчика, красивого, как его мать; но по прошествии этого года Людовик Баварский, по настоянию Эдуарда III Английского объявивший войну Филиппу Валуа, призвал всех рыцарей, находящихся в зависимости от него, а поскольку Петер фон Штауфен-берг был одним из наиболее могущественных, а главное, одним из самых отважных его рыцарей, то понятно, что он откликнулся на этот призыв.
Ундина со страхом ожидала приближения разлуки, но она слишком дорожила славой мужа, чтобы держать его подле себя, и первая стала вселять в него недостающее ему присутствие духа. Однако от собственного имени и от имени их сына она напомнила ему о принесенной им клятве и об опасности, грозящей ему в случае, если он ее нарушит. Петер фон Штауфенберг произнес все нежные обещания, на какие способно сердце, так что Ундина отпустила его если и не успокоенная, то, по крайней мере, не потерявшая веру в него.
Прошел второй год, в течение которого Петер фон Штауфенберг совершил немало замечательных ратных подвигов, а герцог Брабантский устроил великолепные празднества в честь всего английского двора, прибывшего в Брюссель. У герцога Брабантского не было сыновей, а была лишь единственная дочь, поэтому, чтобы закрепить герцогство за своей семьей, ему нужен был зять с отважным сердцем и здравым умом. Он выделил Петера фон Штауфенберга за его доблесть и однажды, пригласив к себе молодого рыцаря, открыл ему свои планы и предложил руку дочери, а также, по праву преемственности, свое герцогство. Петер поблагодарил герцога за великую честь, которую тот хотел ему оказать, но признался, что женат, и рассказал, кто у него жена и как он на ней женился. Тогда старый герцог покачал головой, но не потому, что он сомневался в истинности его слов, ибо ему было понятно, что такой человек, как Петер, не способен лгать, а потому, что в этой истории он усмотрел некую чертовщину; затем, немного поразмышляв в молчании и лишь укрепившись в своих подозрениях, он сказал:
— Поверьте мне, мой юный друг, подобная клятва никак вас не связывает, поскольку во всем этом кроется колдовство.
Два года назад Петер фон Штауфенберг ответил бы, что никакого другого колдовства, кроме любви, здесь нет, но после его свадьбы прошло уже два года — один год обладания друг другом и один год разлуки, и ему показалось, что старый герцог вполне может быть прав. Тем не менее он ответил герцогу Брабантскому, что в глубине души разделяет его сомнения, однако не чувствует себя из-за этого менее связанным клятвой, чем прежде. Тогда герцог предложил ему прибегнуть к мудрости монсеньора архиепископа Кёльнского Вальрама Юлихского, большого знатока в подобных вопросах, и Петер фон Штауфенберг, честолюбивые помыслы которого с каждым часом все возрастали в ущерб его былой любви, согласился выслушать суждение архиепископа и обещал положиться на его решение.
Как легко догадаться, Вальрам Юлихский разделял мнение герцога Брабантского; он даже добавил, что подобные союзы осуждаются Церковью и разорвать их — похвальное дело. Петер фон Штауфенберг, уже побуждаемый своими тайными желаниями, не нашел возражений против столь авторитетных суждений; в итоге была отпразднована помолвка, а через неделю предстояло сыграть свадьбу.
Накануне свадьбы один из вассалов Петера фон Штау-фенберга попросил разрешения поговорить со своим господином. Он сообщил рыцарю, что неделю назад его жена исчезла вместе с их сыном. Рыцарь сверил даты: исчезновение Ундины час в час совпадало с его помолвкой. Петер еще сильнее уверился в том, что в его первом браке замешано колдовство и что он стал игрушкой в руках демона, принявшего женское обличье, чтобы заманить его в западню. Те немногие угрызения совести, какие он еще испытывал в глубине души, полностью исчезли, и он стал радостно готовиться к завтрашнему празднеству.
Наконец, настал великий день: монсеньор Вальрам благословил новобрачных, а затем все направились в соседнюю деревню, где должно было состояться пиршество. После пиршества молодые супруги собирались отправиться в великолепный замок, расположенный между Лёвеном и Мехеленом, — подарок, который герцог Брабанте кий сделал молодоженам.
Сотрапезники перешли к десерту, и по кругу ходили лучшие рейнские вина в огромных чашах. Все веселились и радовались; казалось, Петер фон Штауфенберг разделял общее оживление, но внезапно его взгляд задержался на стене, находившейся напротив него: из нее выступала нога, такая прелестная и такая крошечная, что она могла принадлежать только женщине; однако никаких других частей тела ее обладательницы видно не было. Петер вспомнил предсказание Ундины и связанную с ним угрозу, и, несмотря на всю его храбрость, от ужаса у него на голове зашевелились волосы, а на лбу выступил холодный пот, ибо угрожавшая ему опасность была опасностью неведомой и невидимой, опасностью, которой нельзя было противостоять и которая поэтому должна была страшить его, несмотря на всю его храбрость.
Видение длилось несколько минут, и все это время глаза фон Штауфенберга оставались прикованы к нему, а потом оно исчезло.
Но рыцарю хватило выдержки скрыть от посторонних то впечатление, какое оно произвело на него, и никто не заметил поднявшуюся в нем душевную тревогу. Правда, гости стали подшучивать, что он перестал есть и пить, но он ответил на эти выпады такими уместными и веселыми репликами, что больше никто не обращал на него внимания.
Настало время вставать из-за стола. Замок, куда должны были направиться новобрачные, находился на расстоянии около двух льё от загородного дома, где проходило пиршество. К одиннадцати часам все гости закончили трапезу и, оседлав коней, вознамерились сопровождать молодоженов к их жилищу.
Кортеж двинулся в путь; ночь была темной, и во мраке едва можно было различить плохо наезженную дорогу, ведущую в замок; внезапно неподалеку от каких-то развалин нечто похожее на тень выросло перед лошадью Петера фон Штауфенберга; испуганная лошадь метнулась в сторону и понесла. Но поскольку все знали, что молодой граф был прекрасным наездником, этот каприз лошади вызвал лишь шутки, и все продолжали двигаться вперед, пребывая в уверенности, что граф, усмирив своего коня, присоединится к кортежу.