Она пулей вылетела из кафе, ни на кого не глядя, за угол, в арку, во двор, мимо, мимо. Упала на лавку, содрогалась в сухих рыданиях, согнувшись пополам. На асфальте у ее ног лежали: сухой лист, пивная пробка и окурок. Когда она, наконец, смогла поднять глаза, рядом с ней сидела Маруся и держала ее оставленную в кафе сумку.
- Оля, он тебя любит, - сказала она, - И меня любит. Что же, плюс на плюс должно быть минусом? Нам с тобой его спасти надо, а с остальным потом разберемся.
Олька смотрела на нее внимательно - красивая, спокойная такая, неудивительно, что Саню к ней потянуло, сама-то Олька резкая, горячая и скорая на гнев и расправу...
- Что ты там про ясновидение говорила? - горько спросила она. - Ты еще и экстрасенс?
Маруся невесело улыбнулась.
- В детстве бывало, редко, слабо. А сейчас - чем она больше, - Маруся показала на живот, - тем чаще и сильнее получается. Если дотронусь, могу мысли и образы чувствовать. Вроде эха...
- Девочка, значит, - горько сказала Олька. Протянула руку - докажи. Маруся кивнула, положила свою мягкую прохладную ладонь на ее сухую и горячую. Подержала. Потом рассмеялась удивленно.
- Серьезно? - сказала. - Кап-кап-кап из ясных глаз Маруси? Прямо на копье?
Тут и Олька засмеялась - потому что песня эта у нее в голове с самого утра по ассоциации крутилась бесконечно, потому что поверила - Саня живой.
- В центральный парк? - спросила Маруся, когда они садились в ее белый лендровер.
Олька кивнула. Хорошо они друг друга понимали, будто долго дружили и многое их связывало.
Следующие два часа Ольке запомнились, как сон или трип - россыпью картинок.
Вот Маруся касается гранитной облицовки станции скоростного трамвая. В одном месте, потом в другом, третьем, пальцы с обкусанными ногтями скользят по полированному камню.
- Вот здесь он стоял, - говорит она.
Олька кивает - она на видео с камеры видела, да, тут он и стоял. Она поддерживает Марусю за локоть, когда они поднимаются по лестнице и думает "Видели бы меня Леночка с Тамаркой!"
Они идут через парк - Олька думает злые, ревнивые мысли, потом понимает, что все еще держит Марусю за руку и та грустно вздыхает.
- Нет, - говорит Маруся, посидев минуту на условленной скамейке. - Здесь его не было.
Пересаживается на следующую. Ее лицо в испарине, светлые волосы прилипли ко лбу. Она выглядит очень-очень молодо, будто не на двадцать лет Ольки старше. Пересаживается на следующую скамейку. Потом стонет, хватается за виски. Олька достает из сумки бутылку воды, подает ей, Маруся жадно пьет.
- Здесь сидел, - говорит она, - с кем-то разговаривал, потом почувствовал укол, боль, бессилие... Ему что-то вкололи? Оля, не кричи... Не знаю, кто - здесь столько народу за неделю перебывало, все наслаивается... Он стал как пьяный, его повело... Подошли сзади, подняли. Ааах!
И Маруся с закатившимися глазами сползает вниз, Олька едва успевает подхватить. Садится, кладет ее голову себе на колени, льет воду из бутылки ей на лицо. От Маруси пахнет травой, молоком и духами. Река совсем рядом, за деревьями, спуск пологий. Олька думает лихорадочно. В ранней юности у нее был поклонник Лёша, жил в Кировском, имел выдающиеся мужские достоинства и моторную лодку. Это было необыкновенное лето на реке, совершенная свобода - оттолкнулся веслом, только тебя и видели. И нет следов на воде...
Она вдруг отчетливо представила, как безвольного Саню, вколов наркотик, волокут к Волге, будто пьяного - а уже вечер, вторник, в парке почти никого, а если кто и есть, то сами пьяные или работающие в этом направлении. На реке ждет лодка, пять минут и след простыл.
- Саня говорил: "кажется, за мной следят", - Маруся открыла глаза и смотрела на Ольку снизу. - Со смехом говорил, невсерьез. Я даже думала - ты кого-то наняла. Ну, из-за подозрений.
- Ерунда! - сказала Олька дрожащим голосом. - Я не знала про вас, пока он не пропал. Кому надо за ним следить? Он же обыкновенный человек, сама знаешь. Окна пластиковые устанавливает. Стихи пишет, плохие. В дьябло играет, "Властелина Колец" раз в месяц смотрит, политика пофиг, долгов нет, мама - врач, папа - инженер...
Она поняла, что срывается на визг и остановилась. Маруся с трудом поднялась, села, сжала виски.
- Это была женщина, - сказала она. - Та, что заговорила с ним и сделала укол. Я сейчас ее почувствовала. Ей был нужен Саня. Именно он. Получается - действительно пасли и следили. И колесо у меня спустилось не само по себе, а чтобы я не пришла на встречу.
Маруся дышала тяжело, обхватила руками живот, показалась вдруг совсем старой, одутловатой, некрасивой.
- Мне страшно, - сказала она. Олька нашла ее руку и крепко сжала.
С
Боль была огромная, яркая, ледяная. Как арктический простор под безжалостным светом северного солнца, она ослепляла сотней оттенков белизны, хрустела на зубах горьким снегом, подтекала в ноги холодной кровью, взрывалась в глазных яблоках неминуемой смертью. Саня хотел замычать, но не мог. Лежал, промерзал каждой клеткой.
- Прижми, - говорил над ним ледяной женский голос. - СБ-четыре. Четыре, Миша, глаза разуй. Брюшистый, не остроконечный. Ты в медакадемии учишься или в ветеринарном колледже? Хотя и там к пятому курсу уже скальпели различают.
- Простите, Марина.
Звон металла. Холодное. Боль протащила Саню из одной камеры своего ледяного желудка в другую и там продолжила переваривать, беспомощного, недвижимого.
- Суши, быстрее.
- А почему только левую часть? Я читал, что если целиком брать, даже от мертвого донора, то период восстановления короче.
- Зажим. Слева. Слушай, ты бы на лягушках потренировался, что ли? Или на кошках. Руки как из задницы растут! Не берем всю печень, потому что пациенту нужно восстановиться перед пересадкой сердца и легких. Минимум дней десять. И донор тоже должен оставаться живым в гомеостазе...
- А, понял. Потому что у нас один донор, с него надо снять все, что можно с живого сначала, а потом уже сердце-легкие... А почему один донор-то, кстати? Не было бы легче разве так же двух или трех... получить? Ну, с медицинской точки зрения легче?
- Ты, Михаил, цинизмом своим передо мной бахвалишься, что ли? Я бы предпочла профессионализм и ловкость рук!
Саня кричал, кричал, кричал внутри в белый свой кокон боли, хотел проснуться, разум отказывался принять происходящее.
Звон. Плеск. Стук сердца. Запах крови - сладкий, соленый, тошнотворный. Тихий хруст собачьих ушей под лезвием. Нет, не Лопушок, это он сам, его кожа трещит, его плоть выворачивается под ножом. Гомеостаз.
- Этот человек у нас сейчас на столе, Миша, - холодно сказала женщина, - по одной простой причине - потому что он генетически и иммунологически почти идентичен реципиенту. Отторжение и дозировка иммунодепрессантов минимальная. Был бы ты такой везунчик - сам бы сейчас у меня под скальпелем лежал. Проверь-ка наркоз, что-то мне не нравится, как мышцы сокращаются. Хотя сложно представить, что ты такой же херовый анестезиолог, как хирург...
В ослепительно белой боли перед Саней открылась черная щель, он протиснулся в неё и полетел вниз, тут же забывая, оставляя услышанное наверху, на белом льду, потому что оно было невыносимо.