* * * В полумраке двора Леча подозвал на миг пасечника, ловко проверил, закрыт ли запасной ход, острыми глазами привычно оглядел знакомое место и тронул за локоть молодого оруженосца, стоявшего на часах в тени лещины: - Если чужого заметишь, Испай — подавай сигнал, кричи громче! - Не пропустим никого, Леча!
На прощание юноша бросил назад взгляд сквозь ветви — там лунным лучом скользнул в густых зарослях к пристройке девичий силуэт: то Берлант шла на ночную службу, легко, неслышно ступая меж кустами шиповника, оглянулась на миг... В ту минуту Леча обещал себе — никто не узнает, как сердце его горит за неё; пусть все думают, что он действует лишь по долгу и обычаю, а сердце... сердце будет молчать до времени. И без того оно бьётся так, что вполне можно заменить им тот колокол над входом... * * *
Когда Леча вернулся в замок, уже стояли во дворе у входа в подземелье Тарх и Ламберд, — оба плечистые парни из того же села, верные, надёжные, знакомы ему были ещё по детским играм... - Ну что, хьевди, — сверкнул из тьмы зубами и глазами смуглый Ламберд, — кого-то ждём? - Никого не ждём, — отрезал Леча. — Просто учения. Но если лишний кто сунется — вы не пропустите. Я на вас надеюсь. - Леча, — заговорил мускулистый, сухощавый Тарх, — ты скажи толком, что случилось? Ради чего двойная охрана?
Леча посмотрел им в глаза — честно, по-братски: - Так надо. Есть вещи, о которых не спрашивают. Просто слушайте меня: приказ — значит, приказ. Ни туда, ни оттуда никого без моего слова не пускать. - А это я люблю, хорошее дело! Пусть попробует кто сунуться! – заявил, подняв к небу меч, неутомимый, как горный поток, Ламберд. - Вам доверю самое важное, – продолжал Леча, – будете дежурить внизу, у входа в храм. Наверху — никому об этом месте ни слова; один входит и выходит здесь, другой через пасеку — и, если что, сразу ко мне, я рядом. - Поняли, Леча, – сдержанно отвечал Тарх, крепко хлопнув друга по спине. – Мы с нашим хьевди хоть в огонь! - За тобой, элан к1ант, хоть в самый 1Эл! – подхватил, усмехнувшись, жизнерадостный Ламберд. – Если скажешь, — и 1Эл-да в туннеле не пропустим!
Леча кивнул и улыбнулся впервые за день, чувствуя, как груз забот уже чуть полегчал от их слов: - Спасибо вам, братья! Пусть всегда у нас будет так.
Он ощущал теперь: на его плечах лежит ответственность не только за вверенную ему дружину, но и за судьбу тех, кого он любит. И только Бог и горы знают, как ему с этим справиться… Теперь всё, что он мог, он сделал. Остальное было в руках Хранящего... А сердце его, как птица, рвалось туда, в подземный храм, где теперь – он знал — молится о нём Берлант, веточка орешника. * * *
Вечер был глубок, когда втроём они сошли по каменным ступеням вниз, в тень сочившихся влагой гулких сводов... Леча поставил стражей у порога, сам вошёл, чтобы успокоиться, на минуту... Отец Ефрем уже тихо молился в алтаре, горящие свечи отбрасывали дрожащие тени на иконы с грузинскими надписями... Община по очереди оглянулась на него, каждый кивнул осторожно: всех уже оповестили. Берлант стояла у левой стены, у света маленького огонька, чуть прикрыв глаза… Она не обернулась назад на звук его шагов, но он понял, что, и не видя, она чувствует его здесь – чуть заметно вздрогнули её плечи, затрепетали, заплескались крыльями бесконечные её ресницы… Леча знал: все они здесь — под его защитой, под сенью тайны, которую нельзя ему выдать ни словом, ни взглядом. Он всё крутил на пальце перстень с орлиной головой — знаком дома, который он был рождён хранить и защищать...
Там, наверху, за стенами Цайн-Пхьеды, в ночи, уже собирались язычники — готовились встречать поутру праздник Тушоли, весёлые песни их так разнились с молитвенным пением христиан под землёй... Две веры, две судьбы — и между ними Леча, юный сын князя, — в первый раз по-настоящему взрослый и по-настоящему один.
А потом — вновь, как в те тревожные ночи, когда ветер с гор приносил весть о беде на границе, — Леча стоял на балконе своей башни, всматриваясь в тёмную зелень сада, туда, где, казалось, сама ночь затаила дыхание. В груди его, как в кузнице, гудел неясный шум пламени: не за себя — за других… за ту, что была ему дороже жизни.»