Растерянная, я опустила голову, сердце моё сжималось: - Но… я обещала Мархе…
Мне было неловко и страшно: ведь я обещала сестре хранить молчание, но Леча не отступал. Понимая, как все эти события могут отразиться на чести семьи, он требовал отдать ему письмо, в котором Марха упоминала о своём новом друге: - Обещание, беспечно данное — подвиг во имя смерти, — горячо возразил он. — Праведность — не в том, чтобы хранить легкомысленные тайны. Видишь ли, после оплошности Мархи все мы под угрозой. Лучше раскрыть опасность. Не предай меня и ты, Мелх-Азни, да не предаст и тебя небо. Пусть лучше Марха на меня обижается, сколько влезет. Отдай мне это письмо, Мелх.
Я уронила голову, борясь со слезами и виной, но всё же не могла больше скрывать правду и вынуждена была согласиться. Смутившись, я дрожащими руками вынула из сумочки послание Мархи, протянула ему — как приговор себе самой… Брат окинул меня спокойным, строгим взглядом, бережно развернул пергаментный свиток и начал внимательно его читать:
«Дорогая моя, единственная Мелх-Азни, свет очей моих и звезда в моей памяти!
Я пишу тебе — словно шёпотом, каждая буква кажется мне выведенной не чернилами, а кровью моего сердца — и эта строка тоже прячется змейкой в траве от посторонних взглядов... Не пугайся, ещё ничего не погибло окончательно. Но, ах, если бы ты знала, сколько мне приходится проявлять терпения, чтобы не выдавать себя ни человеку, ни ветру!
Вададай, как трудно быть честной, когда вокруг — сплошная круговерть тайн! Я смеюсь, будто всё хорошо, а сама точно хожу в платье, обгоревшем изнутри — сгораю до самой косточки!
Видишь ли, зорька моя, случилось то, чего я и врагу не пожелала бы (а всё моя судьбинушка, у которой волосы пахнут полынью). Я получила один подарок, но только он вдруг исчез. Испарился. Может, духи пошутили.
Не подумай худого, совсем не о том речь, чтобы я забыла о родовой чести или с ума сошла. Просто появилась одна забота, о которой и не скажешь никому. Вот скажи — разве можно найти то, что дано было лишь раз и больше не дастся никогда? Но ведь ты, пташка моя, с детства ведёшь разговоры с тенями и, помнится, умела слышать не только слова, но и ветер в засовах, — не поможешь ли ты своей бедняжке-сестре приподнять завесу и выследить утерянное, следа не оставив?
Тайно, но не ради проказ, не для праздного любопытства, а чтобы сердце моё не плакало так по ночам.
Я молю тебя именем прежних наших игр под старой сливой — приходи скорей, но в дом войди, будто случайно, не потревожив ни отца моего, ни матери, и тени не разбуди. Тоску мою можешь унять лишь ты. Или давай хоть посмеёмся вместе над ней — тогда, может, и доживу я до следующего праздника Тушоли, когда вернётся из дальних земель моё счастье! А пока не взгляну я в твои глаза, — ни в зеркало не взгляну, ни есть не смогу, ни пить, — не умею радоваться без своей сестрицы!
Пусть послание это принесёт к тебе самая верная рука, а ты, моя выручалочка, прочти между строк — что болит, где найти и как спасти. Я надеюсь на тебя, как на свою душу.
Люблю тебя. Твоя навеки Марха.»
Чувство вины, острое, как крапива, щекотало мне кожу под воротом. Теперь я чувствовала себя предательницей вдвойне — и перед Лечей, и перед Мархой! Пока брат читал письмо, я плакала навзрыд, словно жизнь моя переламывалась пополам; но тут Леча снова заговорил, и в голосе его прозвучало неожиданное тепло: - Не кори себя, Мелх. Ты поступила правильно. Всё к лучшему: я ведь старший брат и теперь сделаю всё, как нужно, чтобы предотвратить ещё бóльшую беду. Доверься мне, оруженосец мой! А в награду за твоё доверие можем ещё покататься… Он обнадёживающе стиснул мою ладонь в своей. Я вздохнула с облегчением, но в душе всё равно оставался осадок вины перед Мархой, ведь я предала сестру… хотя вроде бы спасала семью. Леча, успокаивая меня, заверял, что он возьмёт всю ответственность за дальнейшее на себя.