Неизвестно, какое время провисели казнённые граждане города. Не могу сказать и такое: сколько нужно висеть повешенным, чтобы живые соотечественники, глядя на них, или устрашились раз и навсегда, или прониклись лютой ненавистью к вешателям? Что тогда шло первым?
Повешенные вошли в "славную историю борьбы с оккупантами на захваченной (временно!) территории", как "герои-подпольщики, навечно покрывшие себя неувядаемой славой"! Так требовали верить "сверху", так поминали повешенных многие годы, и я был в числе тех, кто с ненавистью относился к оккупантам. Забавно получалось: оккупанты были рядом — ненависти к ним не было, изгнали их, разгромили — ненависть появилась:
— Сволочи!
И как-то спустя много лет, во время празднования очередной победной даты в мае, сидел в том скверике на лавочке и наслаждался музыкой духового оркестра. Май, красота, солнце, тепло и радость! Но почему-то вспомнился страшный морозный, оккупационный день, когда впервые увидел повешенных людей. Рядом сидела пожилая женщина, везёт мне на женщин в роли "развратителей"! Говорили о прошлом, в войне с чужаками победили мы, повод был и детально — о сквере. Спросил:
— Вы были в оккупации?
— Была.
— Может, помните, как в этом сквере однажды наших людей повесили? Подпольщиков, комсомольцев?
— Какие "комсомольцы"!? - "взвилась" женщина — какие "подпольщики"!? Это шпана была, отпетое хулиганьё! До войны от них вечерами проходу не было, по ним тюрьма плакала! Немцы-то, со "своим уставом в чужой монастырь" пришли и думали, что оккупированные по их законам жить будут! Вислоухие! На ночь спать по дома отправлялись, а машины на замки не закрывали! Привычки-то свои, а шпана — наша! Вот и встретились… "Комсомольцы" смекнули, что к чему и быстро принялись за дело… Машины очищали от лишнего, а лишним были немецкая выпивка — "шнапс", консервы, хлеб, шоколад. Было чем поживиться. Шпана — она и есть шпана, глупая и наглая! Всё, что воровали у немецкой шоферни — тут же и вылезало наружу. Шнапс их и погубил, шнапс всегда губил. Как жить "шикарно" на виду, когда многим есть нечего было — враги устроили успешную засаду на ночь, а утром, "по законам военного времени", долго не рассуждая, и повесили. Рядом с машинами… Тогда-то, по непонятному наитию, я и оказался на месте казни… но не в момент совершения, опоздал…
… и потому быстро "суд вершили", что у вас "формулы" разные…
— Что за "формулы"?
— Уверенность: "грех воровства меньший, чем лишение жизни за грех", а враги стояли на противоположных рубежах: "убить ворюгу — меньший грех, чем воровство".
— У нас было и другое: "лучше убить десять невиновных, чем прозевать одного преступника".
Ах, как ужасно слышать такое! И все "вожди" наши прошлые — сплошь сифилитики-палачи-параноики, и герои — совсем не таковые, а ворьё! Как жить!? Во что верить!?
— Не грусти о повешенных "комсомольцах"! Теперь ты знаешь, кем были "герои", тебя "просветила", не понимая всей глубины ужасного деяния, незнакомая женщина… Пусть для остальной публики древняя пропойная шпана останется "борцами за свободу".
И всё же они герои и достойны быть причисленными к "лику святых". Если они, пусть и криминалом, приносили врагам ущерб — они герои! Представь ярость какого-нибудь Ханса, обнаружившего пропажу одеял, шоколада, галет, колбасы и прочего добра, что выдавали немецкой шоферне? — вот оно что: "…и нет ничего тайного…", мой бес — немец! Только откуда? Из Пруссии? Баварии? Судет? Саксонии? Штирии?
— Признавайся, вражина, в теле, какого группенфюра пребывал когда-то? И как долго!?
— Выше тела "герра оберста" Вермахта не проживал, но недолго: скучно с военными! Ограниченные они!
— Хорошо, допустим, проклятые оккупанты не стали бы так жестоко с отечественным ворьём поступать, но ограничились публичной поркой с одномоментным внушением мысли о том, что "кражи — есть "нихт гут и "Зер шлехт"! — и, не медля, отправили бы воров-соотечественников на "каторжные работы" в Рейх. Ведь не учини бессмысленную расправу, так, глядишь, город попал бы с книгу "рекордов Гиннеса" в звании "Город, в котором за оккупацию не было убито ни одного жителя"!
— Тогда "книги рекордов" ещё не было…
— Разве?
— Думаешь, что ссылка в Рейх на каторжные работы исправила бы "добрых молодцев"? Они бы и в Германии не прекратили заниматься любимым делом. Разве на сегодня не пришли к выводу о том, что шпана "интернациональна"?
— Не знаю.
— Не ответ. Думай!
— Чего думать? Не стОит этого делать, всё равно хороших мыслей от тебя не дождёшься! Какую-нибудь гадость обязательно нашепчешь!
— Какой гадости боишься?
— Гадостей от тебя выслушал много, но сейчас просится такая: "врагов стоило бы запустить в Россию для очистки русской нации от погани". Самим не избавиться: "жалко" и "воспитывать нужно". "Воспитывают". Что творится и до сего дня? "Преступность в стране растёт, ещё немного — и война не нужна будет, без неё сгинем". Поговорка "горбатого могила исправит" для нас сегодня "актуальна" настолько, что мешает жить! А если бы тогда, как ты фантазируешь, вместо петли их отправили в Рейх, то, уверен, они бы там организовали "законспирированную, со строгой дисциплиной, русскую преступную группировку". Ещё неизвестно, что было бы хуже для врагов: повесить родную уголовщину на месте, или везти в Рейх?
— "Уголовную хронику по "ящику" смотришь?
— Да.
— Что тянет чужие мерзости смотреть?
— Не знаю…
— Я знаю: "они — плохие, я — хороший"!
— А что остаётся думать, когда показывают тридцатипятилетнего паразита ни единого дня не работавшего? Ныне отнимает побоями у матери пенсию и пропивает!? Чтобы сделали враги с паразитом?
— Вопрос на сообразительность: "кто породил паразита"? Разве не мать? И зачем врагам, очищая вас от паразитов, было портить свою репутацию? Тогда враги с помощью петли "вылечили" пяток ваших "горбатых", но этого, как показало время, мало. Ответ знаешь, а хитришь: "не знаю"! Нехорошо-с!
Глава 95.
Прогулка по степи. Без песен.
Был напуган отец пребыванием в Гестапо — этот вопрос никогда отцу не задавал. Если и был страх, то его "авторами" были мы, его дети. Наша русская поговорка "одна голова — не бедна" будет в силе всегда.
На какое-то время отец прекратил меновые операции в сельской местности с заходом в прифронтовую полосу и ограничился "рамками дозволенного". Дозволенное — это возить самосад в один город на рокаде и привозить за самосад оттуда соль.
Ещё при жизни отца, я, свинопас, позволял шутить над ним:
— Скажи, ты, случаем, линию фронта не переходил? Это когда полевые жандармы тебя взяли?
— Может, и перешёл. Кто знает? Географию всегда плохо знал — проще ответа и быть не могло! Я издевался над отцом, а он отвечал серьёзно.
Отец, будучи от природы словоохотливым человеком, всё же мог долго молчать. Есть порода людей: могут говорить много и обо всём, но не о том, что нужно "государевым слушателям". Отец владел таким даром в совершенстве! С такими способностями ему бы политиком большим быть, а он всю жизнь проработал на железной дороге незаметным рабочим. О таких, как отец, говорим: "ему — про Фому, а он — про Ерёму!" — особый дар говорить о Фоме, когда от тебя пытаются получить справку о Ерёме! — нежелательные беседы оканчивали простым и понятным ответом с "ясным взором во взгляде":
— Не знаю. Не помню — почему-то любопытных не появлялось желание "развязать язык" простаку — не знаю…
Был напуган отец трёхдневным пребыванием в подвале гестапо? Был "героем"? Нет, разумеется! Бесед о "героизме" с отцом у меня не было, никогда не спрашивал, о чём думал, сидя в холодном подвале самой жестокой организации немцев. И без отцовых рассказов было ясно: задержи его полевая жандармерия вторично в прифронтовой полосе, и не только в прифронтовой полосе, то, иных мыслей, как "работает на советскую разведку этот маленький человек с лицом "вождя советского народа" — у Гестапо не было. Ещё раз отцов начальник встал бы на защиту от пули, или петли? Вышел бы отец из подвала Гестапо живым?