Моя сегодняшняя мораль такая:
— Германцы! — так называл отец своих работодателей — на кой чёрт нужен был вам "отработанный материал" из русских пособников!? Чего так о нём заботились?
Спрашиваю дух отца:
— Понимал, что оккупация заканчивается, и работодатели дают дёру? Прислужники понимали, что дело к краху идёт? И если "да", то почему не дали "тягу"?
— Куда "давать тягу"!? От кого? От вас? Разве не давал подписку "в верном служении Рейху"?
— Чуждая немецкая мораль! Это она, проклятая, во всём виновата! Она не позволяла бросить вас на съедение "своим"! Дал слово служить Рейху — немец тебе верит, и ты становишься подданным Рейха!
Предложение о последнем часе пребывания на станции построй так: "если бы проклятые немецкие фашисты вашим привычным обычаем "протянули резину" с отправкой эшелона с пособниками хотя бы на половину часа — то ни от пособников, ни от них самих, на станции ни хера бы не осталось"!
Зная немного специфику железной дороги, могу добавить:
— Разнеси вдрызг советская авиация одной бомбой выходную стрелку — и конец: никакие эшелоны долгое время не тронулись бы с места! И вот тут-то проклятых вражеских пособников и добивать! — можно до бесконечности задаваться вопросом, "какие силы помогали убегавшим вражеским прислужникам избежать справедливого возмездия" — ответа не будет. — Что "силы" были явно "не советскими" — об этом и говорить нет нужды.
— Что нас тогда спасло от явной смерти? Бог?
— Вынуждаешь повторяться: по тогдашним меркам "советской" жизни вы заслуживали полного и быстрого истребления. Родитель — как основной и главный "вражеский прислужник", вы — по статье "вражеское семя". Уцелели потому, что проживали в атеистической стране, а отец был верующим. Ничем иным объяснить ваше "везение" не могу.
— Нет ясного и прямого ответа! Почему Высшая сила спасала "предателей всего советского народа", а другие, "лучшие представители советского народа" в это время погибали? Явная несправедливость!
— Но она исходила "сверху", а у вас "верха" не принято судить…
— Почему? Судим! Это одно из наших любимых занятий после выпивки…
— "От "всего советского народа", или от его "лучшей, передовой части"? — спросил друг, видя мои затруднения с речевыми оборотами — Об этом дано знать только Высшей Силе. Набери предложение:
"в пику всему советскому народу непонятно "кто", или "что" хранило "крапивное семя" от полного истребления". Кто был автором земной несправедливости — этого никому и никогда не установить. И рассуждений:
— Смотрите, болваны: вы собираетесь лишить жизни "крапивное семя", а мы фигу показываем вашим желаниям и устремлениям! — никто не слышал тогда таких слов…"
— "Небо" набрать с большой литеры?
— С чего бы? Почему нужно писать с "большой" литеры, когда в небе висела советская авиация, поголовно "коммунистическая и безбожная"? О каком "большом небе" речь вести!?
Что же получается!? Полное подтверждение мудрости "если бог за нас, то кто против нас"? Дело рук Ангелов-хранителей? Это они не покидали нас ни на секунду? Предателей и отщепенцев, презираемых "всем советским народом"? По своей инициативе берегли от смерти "крапивное семя", или указания о сохранности получали от кого-то ещё? Для чего и почему? Кто и когда ответит на вопросы? Прав был отец и Край Родной, когда за месяц до начала оккупации пили водку, вздыхали и говорили:
— Бог о нас подумает! — ничем иным, только "божьим промыслом" следует объяснять работу отца и его друга Краяродного на оккупантов.
Эшелон медленно втягивается на любимый мост, и как только наш вагон вкатился под первую ферму моста, со мной произошло что-то непонятное и пугающее: вдруг оказался на вершине холма и увидел мост, по которому медленно продвигался поезд в шесть, или десять теплушек… Видел поезд, в котором сам находился, но со стороны! Так интересно! Куда удивительнее, чем недавние упражнения по перестановке местами востока и запада! одновременно был в двух местах! На монастырском холме — и на мосту, в вагоне эшелона! Любимый монастырский холм не хотел отпускать, но хватило ума понять, что если поддамся желанию остаться — то и останусь… трупом в теплушке, а душой…
— Бес, где могла оказаться душа, если бы не устоял против любви к монастырю?