—. А вообще, кто такой убийца? Вы можете сказать? — он пристально смотрит на меня.
— Нет, границы слишком расплывчаты.
Он, после продолжительной паузы:
— Разве успешный писатель не является в некотором смысле убийцей?
Позже говорим о Родионе Раскольникове. Мы оба считаем это произведение одним из самых волнующих детективных романов мировой литературы. Роберт говорит, что Достоевский не смог бы его написать, если бы не пережитое на эшафоте и в Сибири. «В жестоких страданиях все же есть смысл. Просто мы часто не можем его осознать».
Тема осовременивания художественных произведений также вызывает у Роберта множество ассоциаций. Я сообщаю, что недавно в цюрихском театре была показана самовольная интерпретация Бури Шекспира, осуществленная немецким кинорежиссером Эрихом Энгелем. Роберт: «Шекспир и Шлегель не нуждаются в том, чтобы с ними хитрили, и тот, у кого нет времени смотреть несокращенного Шекспира, должен просто остаться дома и читать Вики Баум. Мне доводилось видеть сокращенные издания произведений Жан Пауля и Готтхельфа. Они были невыносимы, именно длина и повороты, излишние широта и высота составляют их красоту. Я до сих пор радуюсь тому, что однажды некий Якоб Вальзер с треском провалился в Берлине с изуродованной Пентесилеей Кляйста».
О праздновании Рождества в лечебнице Роберт говорит односложно: «Это для детей. Мы, старики, слишком стары для такого». Его склонность держаться подальше от людей сегодня особенно бросается в глаза. Еще утром он, словно бродяга, потянул меня прочь от прохожих дорог к обледенелым заболоченным лесным тропам. Мои слабые возражения насчет того, что я умираю от голода, поскольку встал в половине шестого утра и не завтракал, а вдобавок хожу с заледенелыми, промокшими ногами, так как моя армейская обувь, очевидно, недостаточно прочная, не производят на него никакого впечатления. En passant[13] он рассказывает, что единственные его несколько тысяч марок, полученные им при содействии Вильхельма Шэфера в счет почетной премии от Женского союза почитания райнских писателей, частично накопленные с гонораров, были утрачены из-за инфляции. С тех пор он жил в нищете. Но Женский союз пригласил его в Ляйпциг — подписать несколько сотен книг. После этого он отправился в Берлин к брату Карлу, который был болен.
Светит солнце, когда мы покидаем буфет после рождественской трапезы, приправленной вином Dôle de Sion. Мы поднимаемся на противоположную от Розенберга возвышенность, с которой между пихтами и ольхами открывается вид на покрытую глубоким снегом цепь Зэнтис и Фёгелинзегг. Мы наслаждаемся ранневесенним часом, восхваляя лес, мерцающее издалека Боденское озеро и радость от прогулки. Роберт, однако, устал сильнее моего, часто поскальзывается и предлагает сесть на поезд до Херизау в Хаггене. Некоторое время торчим на вокзале без дела, после чего я тороплю его вернуться домой, там его, возможно, ждет еще один рождественский ужин.
Поколебавшись, он уходит. Я еще долго смотрю на его круглую спину, которая придает ему вид усталого китайского носильщика.
В поезде Госсау — Винтертур у меня почти останавливается сердце. По дороге я потерял записную книжку со многими начатыми и завершенными стихами, включая одно, концовка которого пришла мне на ум сегодня утром после многих месяцев.
XXXVI
Февраль 1953
Во время последней прогулки Роберт заметил, что процесс над Анной Кох мог бы послужить материалом для Кляйста или Достоевского:
— Но необходимо добраться до истины, которая зачастую куда более фантастична, чем фантазии писателей.
— Я во всем разберусь и пришлю вам результаты своих разысканий накануне следующей прогулки.
XXXVII
12. апреля 1953
Херизау
Три дня до 75-летия Роберта. По телефону врач сказал мне, что в Appenzeller Zeitung появилась большая статья о Роберте, в которой я упоминаюсь как его опекун и единственный друг. Ожидаю сегодняшнюю встречу в смешанных чувствах. Не будет ли он сейчас особенно недоверчив?
Но нет, он встречает меня под голубым, как незабудка, небом таким сияюще-радостным, каким бывает редко, и сразу соглашается отправиться скитаться по окрестностям Херизау. В гору, с горы. В садах — переливы золота форзиций, нарциссов и первоцветов. Фруктовые деревья девственно-зеленые. И над всем этим — зонтик небес.
Я рассказываю Роберту о Кэтхен из Хайльбронна, которую видел в Шаушпильхаусе и был сильно разочарован. Роберт:
— Догадываюсь. Для меня этот персонаж тоже слишком послушен, словно собака. Она постоянно виляет хвостом перед графом фон Штралем. Мне даже больше нравится благородная девица Кунигунде. Она царапается и кусается, как любят мужчины. Разумеется, когда горделивые становятся вульгарными, это почти невыносимо. По-видимому, Кляйст получил отпор от одной из таких и через образ сварливой Кунигунде хотел отомстить. Необузданный, вот каким он был. Впрочем, Кляйст — странный писатель: когда он хочет быть лириком, то становится драматургом, а когда хочет быть драматургом, становится лириком, как в Кэтхен. Прошло, пожалуй, четверть века, а то и больше, как я прочитал это произведение. Но я до сих пор помню: "Преступление подкрадывается на цыпочках". Так? Как часто я встречался с Кляйстом! В Туне и на Ваннзее, где он и Хенриетте Фогель покончили с собой, я был на их общей могиле. Затем в Берлине, где кайзер процитировал отрывок из Принца фон Хомбург с балкона дворца, когда разразилась Первая мировая. Разумеется, чтобы настроить подданных против французов».
Вторая литературная тема на этом праздновании дня рождения — датчанин Й. П. Якобсен. Перед обедом в Херизау, который мы сопровождаем мутно-желтым сидром в маленькой гостинице, Роберт рассказывает мне историю новеллы Фрау Фёнс, вышедшей 70 лет назад. В ней повествуется о благородном характере состоятельной датчанки, 40-летней вдовы, которая жила в Провансе с двумя детьми. Однажды там появляется возлюбленный ее юности, который продал овцеводческий бизнес в Южной Америке. Он тотчас вновь влюбляется в бывшую подругу, на которой 20 лет назад не смог жениться из-за обстоятельств. Фрау Фёне заявляет о праве на личное счастье. Уже через несколько дней они вступили в брак. Но поскольку оба ребенка в ярости и со слезами утверждали, что мать предала их отца и их самих, супруги переезжают в Испанию, где, несмотря на горе, которое причиняет матери разлука с детьми, проводят несколько счастливых лет. Затем фрау Фёнс неизлечимо заболевает и пишет детям добросердечное прощальное письмо, в котором просит их помнить, что никто не любил ее так, как тот, кто в последний раз будет держать ее за руку. Роберт до сих пор помнит подробности этой печальной истории.
После обеда долгий разговор о загадочной смерти Сталина. «Мне всегда был противен фимиам, который клубился вокруг него, — говорит Роберт. — Окруженный раболепствующими, он стал кумиром, уже не способным жить как нормальный человек. Не исключено, что в нем была доля гениальности. Но народам лучше, когда ими правят посредственные натуры. В гении почти всегда таится злоба, которую народам приходится оплачивать болью, кровью и позором».
В день 75-летия настроение Роберта, судя по отчету д-ра Штайнера, было скорее скверным. Когда с ним пытались поговорить о чествовании его персоны в газетах и по радио, он отвечал: «Это меня не касается!» Как и в любой будний день, он добросовестно выполнял свои обязанности: подметал пол, после обеда клеил бумажные пакеты.
В день его рождения пошел легкий снег. Когда фрау д-р Штайнер рассказала детям, как красиво Роберт Вальзер писал о зиме, снеге и холоде, они ответили, что снег, наверное, пошел потому, что господин Вальзер очень любит зиму и сегодня празднует день рождения.
XXXVIII
30. августа 1953
Роршах
Впервые Роберт производит на меня впечатление стареющего человека, борющегося с угасанием телесных сил. Правда, зной делает сегодняшнюю прогулку особенно утомительной. Сначала у нас был план искупаться в Боденском озере. Но в Роршахе Роберт внезапно идет в другом направлении — в сторону лесов, благоухающих грибами и пихтами. Затем через поля. Вверх по холму, вниз с холма, один раз переходим вброд глубокий ручей. Роберт часто останавливается на опушке, прикладывает левую руку к уху и прислушивается. В памяти всплывают далекие мальчишеские годы, когда мы играли в индейцев. Иногда Роберт говорит сам с собой, бранится на неотесанных автомобилистов, от которых испуганно отскакивает, когда мы пересекаем дорогу, и далеко обходит лающих дворовых собак. Но что мне сегодня больше всего бросается в глаза, так это его тяжелая походка (он еле волочит ноги) и то, как часто он отстает от меня, особенно на дымящихся асфальтированных дорогах, где он с потухшим окурком меж губ и в коротких брюках выглядит как изможденный крестьянин. На голове, ставшей к полудню огненно-красной, — серая фетровая шляпа, которую он иногда сердито сдвигает набок.