Он не окружал себя никакими тайнами, но был всем весьма неясен. Он приехал в Соединенные Штаты, получил здесь хорошее техническое образование, а затем вернулся в Хондагву. Спустя десять лет он вновь появился в Нью-Йорке, уже морщинистый, худой и какой-то иссушенный, и кропотливо принялся уничтожать труды других ученых. До сих пор он не заявлял ни о какой собственной оригинальной работе. Я не знал, что он делал эти десять лет, пока жил на родине. Он никогда не говорил об этом.
Он провел меня вниз в институтскую столовую, и мы заняли свободный столик. Со стороны мы оба выглядели так, будто увидели призраков.
— Сначала мы будем обедать, — твердо заявил Сантос. — Потом подумаем о другом. Я боюсь той штуковины. Так что давай не станем упоминать о ней, пока не доберемся до кофе.
Но тогда я не видел особой пользы в беседе. Я видел, как исчезало материальное устройство из твердого вещества. Видел какое-то немыслимое пустое пространство, при взгляде на которое начинали болеть глаза, а когда я провел через него рукой, то она оказалась отделенной от локтя на добрых полтора фута, причем, казалось, что ничего не случилось. Я видел свои пальцы и мог шевелить ими. Конечно, с рукой не произошло ничего плохого, но я не мог обсуждать это сейчас.
— Кажется, ситуация требует отчаянных мер, — криво усмехаясь, сказал Сантос. — Я когда-нибудь рассказывал вам о своем доме в Хондагве?
Это была единственная тема, которая могла отвлечь меня от увиденного, потому что здесь крылась какая-то тайна. Я знал, что Сантос не любил говорить о родине. Но сейчас он пошел даже на это. Он знал, что нам нужно отвлечься и перестать думать о проклятом устройстве из меди, хрусталя и проводов на его рабочем столе. Поэтому, помогая мне, он помог себе.
Он описал мне свой дом в Хондагве такими словами, что я буквально представил раскидистые пальмы и невероятно синее небо, и море, ласкающее пляж белого песка. Жаркие солнечные лучи и нега были причиной того, что, работая, никто не лез из кожи вон, и все были довольны. Длинная гасиенда с белыми стенами и росшим подле них жасмином, босые слуги-индейцы и веранда довершали картину.
— А вода там на вкус, амиго, совсем не та, что течет здесь из кранов, — продолжал Сантос. — Неизмеримо вкуснее. И была там улыбающаяся темноволосая девушка…
Сантос резко замолчал, но через секунду заговорил снова.
Он делал это для меня, потому, что мое психическое состояние оставляло желать лучшего, и он хотел меня отвлечь. Все мы любим читать о всяких фантастических научных устройствах в художественной литературе. Но когда мы видим подобное наяву, мозги становятся набекрень.
ГЛАВА II. Эластичное пространство
Сантос говорил о своих лошадях и собаках, о ленивом движении в сонном, неспешном городке Нинте, и о своем доме в столице Хондагве, который растянулся на полквартала, потому что каждый из предков делал очередную пристройку к нему, и не было даже его общего плана. И о старинной, скрипящей, причудливой четырехместной коляске, в которой несчетные годы леди его семьи выезжали с неотложными визитами. И вот однажды темноволосая девушка…
Сантос замолчал и вытер вспотевший лоб. Затем ему удалось улыбнуться.
— Но мне кажется, сейчас вы думаете о чем-то другом, верно? — спросил он. — Я сейчас быстренько пролистаю газету.
Обслуживали в институтской столовой не быстро. Это была традиция, такая же, как мрачные коридоры. Мы ждали, пока нам принесут кофе, и Сантос взял газету, лежащую на нашем столике. Пока он проглядывал заголовки, руки его слегка дрожали. Думал он явно не о газете, но, должно быть его глаза все же фиксировали напечатанные строчки, потому что внезапно он задрожал от ярости.
Побледнев, Сантос отложил газету. Заметив, как я смотрю на него, он улыбнулся, но в глазах у него было странное выражение.
— Мне кажется, мы оба избавились от мыслей о той штуковине наверху, — спокойно сказал он. — Я прочитал в сегодняшней газете, что наш город должен посетить президент Хондагве во время дружеского визита в Соединенные Штаты. Вот это избавит меня от воспоминаний о чем угодно!
Он машинально взял кофейную чашку, часть ее содержимого выпил, а часть пролил. Лицо его было суровым и бледным.
— Теперь мне легче вернуться к размышлениям о моем диамагнетике, — рассеянно сказал он. — Гораздо легче.