Под нажимом ключа бур помаленьку поворачивался вокруг оси, а Тропинин и бригадир, будто заправские пушкари, тянули его из шпура, как шомпол из ствола орудия, и он подавался.
— Или на собрание его, голубчика, вызовите, поставьте лицом к людям и спросите: что же ты вытворяешь, паразит?! Мы работаем, а ты нам палки в колеса… — Голос бригадира удерживался на какой-то грани, отделяющей серьезный тон от шутливого, и Борис не мог уловить ее, эту грань, путался в догадках, то ли Михеичев шутит, то ли высмеивает его или просто издевается над ним.
Бур наконец освободили, и все разошлись по своим местам. Вновь взвыли моторы колонок. Тугим гудом дрожал вентилятор, конец полиэтиленовой трубы бился на свежей струе, будто пытающийся взлететь лебедь. И тут под лавой гулко стукнулись буферами вагонетки, воздух в штреке качнулся, упругой волной ударил в забой и, мелко дрожа, откатился назад.
«Вторую партию потянули на опрокид», — подумал Виктор, и стало ему радостно, что в лаве дела идут хорошо, уголь плывет к стволу состав за составом, значит, участок выполнит план и ребята выедут на-гора веселыми, с шутками-прибаутками, гоготом — молотки!
Виктор посмотрел на часы и подумал, что, наверное, вот сейчас, на поверхности, над восточной окраиной поселка, из-за ставка, всходит солнце. Огромный красивый шар выползает из-за горизонта, багрово блестит в окнах домов, освещает еще не совсем ярким малиновым светом шкивы на копре и тупорылый конус террикона.
В донецкой степи стоит росная тишина и огромные, длинные тени от строений как бы подчеркивают этот покой и умиротворенность, но потом тени отползут, степь расправится, смахнет сонную дрему и зазвенит, и заискрится под слепящими лучами.
Виктор почувствовал себя сильным и немного пожалел, что о состоянии этом нельзя никому рассказать, даже Вадиму. Да и возможно ли поведать об этом скупым человеческим языком, слов не хватит…
И тут он вдруг вспомнил, как однажды в ночную смену в бригаде случилась непоправимая поломка и им ничего не оставалось делать, как выехать на-гора.
Занималось утро. От правого скоса террикона отрывалось, набирая высоту, солнце. Шахтерский поселок спал, и только кое-где дымились трубы. Дым как-то несмело стлался над крышами, будто боялся подняться вверх, опередить солнце. С балкона трехэтажного дома звонко прокричал петух. И миг этот и его неповторимость волновали. Со стороны лесопосадки тянуло легким ветерком. Воздух пахнул созревшей клубникой, молодым донником, тополями. Тропинин стоял, широко расставив ноги, сняв с головы каску, ветер трепал его волосы, щекотно обдувал потную грудь, чумазое улыбающееся лицо. Он неотрывно смотрел на пылающий красной медью диск, будто впервые видел такое диво: совсем не яркое, не режущее глаза солнце у истока нового дня.
…«Обурить забой мы, пожалуй, успеем, — подумал, вернувшись к действительности, Виктор. — А что толку? — тут же возразил себе. — Пока рельсы не нарастим, все равно палить забой никто не будет. Породу вручную не нагрузишься. Для машины нужны рельсы».
Он переставил штангу, начал бурить последний шпур. Бур находился у самой почвы, и шахтер знал, что бурить будет легче, потому что порода там немного мягче. Отирая со лба грязный пот, к забою подошел Михеичев.
— Поднажмите, ребятки, может, управимся. Авось господь бог поможет.
Он поднял палец вверх, и Витька невольно поднял голову: луч коногонки осветил низкую кровлю с набрякшими, готовыми сорваться волдырями вонючей сероводородной воды, крупную трещину, полоснувшую камень наискосок от забоя к арке, и рядом размытый предыдущим взрывом, нечеткий отпечаток то ли доисторического животного, то ли окаменелого листа.
Михеичев отошел. Штанга действительно шла в породу легче. Но в забое отчего-то стало вдруг темно. Тропинин переключил фонарь на другую спираль и увидел, что она медленно, как догорающая спичка, гаснет. Он поспешно вернул переключатель в прежнее положение, но и первая спираль светилась блеклым красноватым светом.
«Аккумулятор сел».
Виктор шарахнул кулаком по коробке на поясе, но света не прибавилось, наоборот, он с каждой секундой тускнел.
«Беда не ходит в одиночку…» — тоскливо подумал парень и на мгновение размяк, захотелось все бросить, махнуть рукой на долг, на график, сесть возле забоя, закрыть лицо руками и завыть.
Работать у колонки без света — такое же безумие, как пускать дрова в бешено вращающийся зубастый диск циркулярки с накрепко завязанными глазами.
«Болван! — клял себя Тропинин. — Вчера спешили, наверное, не очень плотно включил аккумулятор на подзарядку».
Он отключил колонку, подбежал к бригадиру.
— Петр Васильевич, аккумулятор сел. Коногонка совсем не светит. Ей-богу…
— Как не светит? — оторопело спросил тот.
— Ну, вот… — Тропинин щелкал переключателем и виновато морщил лицо.
— «Сел, сел…» — с досадой и как-то по-детски, со слезой в голосе перекричал его Михеичев. — Работнички, вашу мать! Ну смена выдалась! Вадим, живо к колонке! Да не жми на подачу, как мерин, бур сломаешь. Ну смена… Бери клевак, с моим светом работать будем. Да смотри по ноге не угоди, — прикрикнул на Виктора, потом, будто извиняясь, но все тем же бранным голосом, добавил: — Сапоги жалко, ногу — нисколько. Вот уйдем, а тебя тут оставим. Как до ствола-то доберешься?
— По свежей струе, — как на уроке ответил Витька.
— Ишь, догадливый какой! До обеда на ощупь ползти будешь, миллион шишек набьешь, если вообще дурную голову не сломишь.
— Так аккумулятор же сел. Я виноват, что ли… техника… — соврал Виктор и в темноте почувствовал, что покраснел.
— Проверять зарядку Шишкин будет? Нет, наверное, пока сама жизнь не научит, дак проку от слов мало. Какой же ты шахтер, если у тебя огонька нет! Ты же беспомощней, чем слепой в дремучем лесу. Пропадешь в два счета ни за понюх табака. Да еще как пропадешь!
Гайворонский добуривал последний шпур и, как всегда, лихачил. То освобождал штангу, оттягивая ее на себя, и мотор вскрикивал на высоких оборотах, то давил на нее изо всех сил, тогда двигатель задыхался, стонал, как от боли, то вновь отпускал… С машинами Вадим обращаться не умел, будто хотел испытать их долготерпение, издевался над ними.
«Вот ты железяка крепкая, как сто чертей, а я что хочу с тобой, то и сделаю. Кто сильней? Визжишь? Вот то-то!»
Михеичев подсвечивал Виктору своей коногонкой, работа шла без задержки.
— Сейчас что… Теперь электрика. А вот раньше… Тогда керосинки. Ух, чертовы бестии! Ну и привередливы. Сильная струя подует — тушит. Ненароком стукнешь дном — пламя с фитиля фьють — и будь здоров. Беда одна, да и только. Дак лет пятнадцать назад, на 153-бис работал…
— В проходке? — спросил Виктор, но не для того, чтобы узнать, где работал его нынешний бригадир пятнадцать лет назад, а чтобы извиниться перед старым шахтером за свою непоправимую промашку.
— В проходке, — довольно ответил тот; мол, а где же еще, незачем даже спрашивать, само собой… — Иду, значит, по штреку, забой зачищал, задержался трошки, отстал от бригады. Топаю себе, думы меня обуяли. Не помню какие, но хорошие. Приятные. Когда на-гора идешь, дак всегда приятность на душе устанавливается. Рот раззявил и… тюк керосинкой об стойку… Твою мать… темень в глаза давит, аж моргать больно. Ну, решаю, на общупку по свежей струе пойду. Ветер, значит, чтоб навстречу дул. Иду, падаю, поднимаюсь, локти, лоб, коленки — все поснес до крови.
— Сели бы, подождали, — жалобно посоветовал Витька.
— Кого? — с иронией в голосе протянул Михеичев.
— Кого-нибудь…
— Дак дело-то было под выходной день, а наша смена последняя. Кого ждать? Никто не пройдет. Хоть садись, как ты говоришь, и пропадай задарма.
— Далеко до ствола? — вновь пожалел Виктор.
— В том и вопрос, что километра три с гаком, да не по одной выработке, а с переходом еще на три. По штреку на бремсберг, потом по ходку на квершлаг. Вот я на одном из переходов дак и заплутал.
Бригадир говорил медленно, стараясь подсветить и себе, и напарнику. Они почти заканчивали долбить клеваками углубления, укладывать в канавки шпалы, при одном свете было проще.
— Иду, чувствую, дышать стало трудней. Что за чертовщина! Неужели устал? Дак не в усталости, чую, дело. Что-то не так. И в голове будто кружится. Да как вспомню! Где-то брошенная выработка была, без проветривания уже полгода стоит. В нее залез. Задохнусь к чертовой бабушке. Повернул назад. Дак хочу бежать, а сил нет. Один страх. Ноги заплетаются, воздуха не хватает…
— Не упали? — нетерпеливо спросил Виктор.
— Выкарабкался… Часа четыре шел до ствола. Шишки уже и считать перестал. Рад без памяти, что жив остался. Зато на всю жизнь запомнил: шахтер без света под землей — как без глаз и без рук, а то и без ног — все вместе. Электрика — дело хорошее, но за ней глаз да глаз нужен.
От лавы по штреку плыл неумолчный гул струга, с хрястом бились о днища вагонеток крупные куски угля, в забое тоскливо подвывал вентилятор, повеяло сырым воздухом, стало легче дышать, и Михеичев, вытирая пот с лица, пожалел о том, что при всем их желании задержаться в забое, чтобы помочь товарищам наверстать упущенное, они не смогут.
А в том, что ребята остались бы еще на часок-другой, он не сомневался. Поворчали бы, конечно, особенно Борис, но остались. Дак Борис, что Борис?.. Такой у него характер, и даже не характер, а взгляд на жизнь, что ли. Вот и… Мысль Петра Васильевича вильнула на другое.
«А Семаков молодец! Напористый парень. Руководитель таким и должен быть. А то, что бы… Дак вышло бы хуже».