Бывший пианист каждый день приносил из студии по десятку снимков и развешивал их на стенах у себя в номере. В гостинице считали, что он с особым рвением поклоняется Кресту Господню. По вечерам, после работы, обозревая свою галерею, Машелье всегда испытывал потрясение. Он подолгу сидел на кровати и вглядывался в лица этого множества Иисусов, повторявшие его собственные черты. И умилялся зрелищем своих мук, скорбей и смерти. Его все чаще посещала мысль, что к тюремному сроку он был приговорен несправедливо и пострадал безвинно, но он с радостью прощал своих палачей.
В студии он проявлял безмерное терпение, всегда был кроток, покладист, услужлив. Товарищи любили его за мирный нрав, а скорбный вид принимали как должное. Все сходились на том, что Машелье нашел свое призвание, и сам он так вошел в образ, что никого не удивляли странные речи, которые он подчас вел. Обинар очень привязался к натурщику, но иногда тревожился за него и ласково замечал:
— Не надо так переживать, будто это все на самом деле.
Однажды утром к Обинару зашел с поручением из соседней студии святой Петр, не сняв с головы картонный нимб. Когда он стал уходить, Машелье проводил его до двери и произнес так торжественно, что огорошил коллегу:
— Ступай, о Петр…
Очень расстраивало Машелье то, что прохожие на улице не обращают на него никакого внимания, однако не гордость, а милосердие говорило в нем. Проходя мимо храмов, он заводил непонятные речи с нищими и расточал им самые радужные посулы. Когда, например, один попрошайка с паперти собора Сен-Жермен-де-Пре стал клянчить: «Подайте хоть что-нибудь!» — Машелье показал ему на хорошо одетого господина, который садился в автомобиль, и ответил:
— Ты богаче его, в сто и в тысячу крат богаче!
Нищий обозвал его вонючей свиньей, и он ушел, склонив голову, однако душа его не уязвилась обидой, но переполнилась печалью. Как-то вечером, сидя в номере, он вспомнил о своих давно усопших родителях и задался вопросом, попали ли они на небо. Он встал перед одним из образов и хотел помолиться о двух грешных душах, но передумал и с довольной улыбкой покачал головой, словно говоря: «Ни к чему это. Я сам все улажу».
Между тем Обинар уже снял своего натурщика чуть ли не во всех мыслимых позах и понимал, что скоро придется с ним расстаться. К тому же Машелье пополнел, щеки у него стали толстоваты даже для Христа во славе. Однажды утром, когда он позировал Обинару для поясного снимка — в ореоле и с картонным сердцем на груди, в студию зашел Норма. Он перебрал последние пробные снимки и сказал фотографу:
— Они куда хуже самых первых.
— Верно, — согласился Обинар.
— Похоже, серию с Христом пора сворачивать. У нас уже есть прекрасная коллекция, лучшее из всего, что делалось в этом роде, и, по-моему, продолжать не стоит.
— Я тоже так думаю. Сами видите — уже три дня, как я не делаю ничего существенного.
— Переключайтесь на Иоанна Крестителя. Спрос на него большой, а нам, как я говорил, и предложить нечего. Хорошо бы к следующему месяцу изготовить что-нибудь новенькое для путешествующих.
— К следующему месяцу — это слишком скоро, господин Норма. Надо, чтобы еще раз так же сказочно повезло, как с нашим Христом.
Обинар с благодарностью посмотрел на Машелье. Тот поглаживал картонное сердце, дожидаясь, пока уйдет Норма. Хозяин лавки был единственным человеком, которого невзлюбил Машелье. Он с трудом скрывал свое отвращение к этому расфуфыренному пузатому торговцу и втайне мечтал выгнать его вон. Вдруг Обинара, все еще глядевшего на натурщика и размышлявшего о том, как трудно будет найти Иоанна Крестителя, осенило вдохновение, и он сказал помощнику:
— Принеси-ка мне бритву, помазок и мыло для бритья. — А удивленному Норма указал на Машелье: — Он как раз дозрел до Предтечи. Сейчас увидите.
Они подошли к натурщику, и Обинар сказал:
— Вам повезло. Сейчас сбреем вам бороду, и еще недельку поработаете Иоанном Крестителем.
Машелье смерил презрительным взглядом лавочника, а Обинару ответил с упреком:
— Я стерплю что угодно, но бороду не сбрею.
Напрасно Обинар доказывал ему, что Христос — отработанный материал, а единственная возможность остаться — это преобразиться в Иоанна Крестителя. Машелье, который чувствовал, что его божественная сущность чуть ли не целиком заключена в бороде, упрямо твердил: