В тот же вечер у Мартена зазвонил телефон.
— Алло! Это вы, мой дорогой Мартен? Это ваш издатель… Не могу удержаться от комплиментов. Вам удалось создать нечто восхитительное! Нечто божественное! И такая искренность, такое обаяние, столько жизненной правды и в то же время… Ах, право, этот образ забыть невозможно!
— Правда? Что ж, тем лучше. Я очень рад.
— А скажите-ка… я думаю, как подготовить выход в свет вашей книги. Мне бы нужно из соображений рекламы, вы понимаете! Мне хотелось бы получше узнать эту женщину. Нельзя ли ее как-нибудь увидеть?
— Боже мой, ну конечно. Днем я ее никогда не занимаю… Я уверен, что она не откажется с вами встретиться…
— Это очень любезно с вашей стороны… Алло! Я говорю, очень любезно…
— Больше вы ни о чем не хотите меня попросить? — спросил Мартен сдавленным голосом.
После короткой заминки голос издателя слегка неуверенно ответил:
— Нет, спасибо, больше ни о чем. До свидания, дорогой друг!
Мартен разочарованно повесил трубку, потом оделся и пошел в бар «Перина». Матье Матье оборонял от Жижи свои последние пятьсот франков, на которые она хотела купить костюмчик спортивного фасона. Он возражал, говоря, что цивилизация под угрозой и в ближайшем будущем обречена на гибель, если элита не будет подавать пример скромного и даже аскетичного образа жизни.
— Я — крупнейший кинокритик в Париже, а может, и в Европе, но посмотри на меня и скажи, где ты еще видела такой потертый и засаленный галстук. Я его уже два года ношу, хоть денег-то у меня хватает. Всего три недели тому назад «Объединенные фильмы» отвалили мне три тысячи франков за то, что я расхвалил их халтуру, и я мог купить себе целый комплект галстуков. Но я понял, что жить надо просто: в этом больше чистоты, больше силы, больше духовности…
— Это все болтовня, — возмутилась Жижи. — Во-первых, что может быть проще костюмчика?
Она уже собралась еще раз описать костюмчик спортивного фасона из чистой шерсти, но тут появился Мартен. Она напряженно ждала, пока друзья обменивались рукопожатиями, а потом хотела вернуться к прерванному разговору, но тут Матье Матье сказал Мартену, наступив ему на ногу под столом:
— Кстати, а как с твоей квартирной платой? Обошлось?
— С моей квартирной платой? Ох, не говори, влип и не знаю, что делать. Все очень просто, если до утра не найду денег, они наложат арест на имущество. А ты бы не мог часом…
— Никак не могу. И все равно у меня только пятьсот франков, они тебя не спасут.
— Спасут, спасут! Остальные две сотни я найду… Одолжи мне. Я верну! Обещаю! Подумай — на мебель наложат арест!
Жижи с раскрасневшимся лицом смотрела на Матье Матье, а он все еще колебался. Наконец он извлек из кармана пятисотфранковую купюру и со вздохом протянул ее Мартену:
— Не могу видеть друга в беде. Это сильнее меня.
Жижи в слезах выскочила из-за стола, не попрощавшись и даже не попудрившись. Когда она вышла из бара, Мартен вернул пятьсот франков своему лучшему другу. Они заговорили о работе. Матье Матье поведал, что вошел в первую фазу периода эволюции, который, вероятно, затянется надолго.
— Старик, люди не понимают, насколько талант зависит от мелочей, от маленьких потребностей. До прошлой недели я писал статьи авторучкой. Привычка… Отчасти и суеверие… И вот на прошлой неделе Жижи мне ее ломает в ту самую минуту, когда я сажусь за статью. Одиннадцать вечера, материал срочный, новую уже не купишь. Ничего не поделать, прошу в канцелярии гостиницы перьевую ручку. Перо «голуаз». Не знаю, представляешь ли ты себе, что такое перо «голуаз»…
— О да, представляю…
— Сажусь писать, как всегда, и вообрази, даже не заметил ничего такого. Потом уже, когда ее перепечатали, у меня был шок. Вся манера письма изменилась. Стиль стал просто бронебойный, вонзается в любую преграду и взрывает ее! Читатель ни о чем не догадывается, и вдруг р-р-раз, сухой щелчок — и готово. Вот такие дела! У меня всегда было смутное ощущение, что у авторучки перо недостаточно острое… во всяком случае, для критики. Потому что для стихов я никогда не соглашусь ни на что, кроме авторучки! Если когда-нибудь я напишу поэму, которую задумал…
— Ты собираешься писать поэму? Первый раз слышу! — с упреком сказал Мартен.