Говоря это, он украдкой щипал Николе за ляжку, призывая умерить пыл. Обжору Николе было трудно разозлить, но если уж он распалялся, то терял власть над собой и охвативший его гнев не утихал, пока, подобно пищеварительному процессу, не проходил все стадии. Николе в бешенстве схватил Трюма за камзол и притянул к себе. Тот перепугался, мигом присмирел и подобострастно прошептал:
— Твой приятель прав. Кем бы мы ни были, мы все здесь ради двадцати пяти франков.
Николе с отвращением оттолкнул это трясущееся от страха грязное чучело. Меж тем Фернандо, унесенный потоком людей в самую толчею, звал на помощь, размахивая шляпой с белым пером. Кулаками его пока не били, но пинков ему досталось изрядно. Обозленный трусливой покорностью Трюма, Николе искал выход своей ярости. Увидев, в каком отчаянном положении оказался Фернандо, он ринулся к нему, локтями расталкивая народ.
Режиссер ликовал, оператор снимал.
— На помощь, дворяне! — вскричал Фернандо.
Аристократы не сразу сообразили, что к чему.
Они решили, что суматоха заранее спланирована режиссером. Однако, слыша тревожные призывы Фернандо и видя неистовство Николе, поняли, что это не так. Несколько человек попытались проложить себе дорогу в толпе, но встретили мощное сопротивление, после чего и другие благородные господа вступили в схватку.
Вельможа-коммунист держался в стороне от поля битвы и претерпевал муки совести, не решаясь пойти против народа.
«Народ — это святое», — думал он.
Но от воплей Фернандо, с каждой минутой все более сдавленных, его бросало в жар. Не утерпев, он взгромоздился на стул — посмотреть, как развивается битва. И внезапно отпрянул, чуть не грохнувшись со своего возвышения. Какой-то оборванец сбил с Фернандо шляпу и, оторвав белое длинное перо, размахивал им над головами забияк, будто трофеем. Вельможу-коммуниста при виде этой картины словно кипятком ошпарило. Жестокий и благой порыв положил конец его сомнениям.
Он решился. Отбросив шпагу и шляпу, скинув камзол, он закатал рукава рубашки и, очертя голову, ринулся вперед по улице. Он не успел снять плоеный воротник, который забавно выглядел рядом с черной трикотажной косынкой и рубахой-хаки с накладными карманами.
Выступление коммуниста оказалось последней каплей. Увидев на переднем плане посреди улочки шестнадцатого века вопиющий анахронизм — человека в американской рубахе да еще и с черной косынкой, — режиссер яростно заорал в рупор:
— Что это еще за пугало в рубахе? Вы только гляньте, на переднем плане! Вы нарочно, что ли? Идиот! Баран! Переоденьтесь… И прекратите уже эту свалку!
После сцены на улице простолюдинов освободили до полудня, и они принялись слоняться по студии, а дворяне перешли в тронный зал в готическом стиле, отделанный фальшивым деревом. У стены в креслах — тоже готических — восседали королева-мать и молодая королева, в трауре по погибшему на поле брани супругу. Режиссер спустился в тронный зал и грубо одернул юного прекрасного принца, который любезничал с королевами:
— Нет, ну вы только полюбуйтесь на этого недотепу! Вы же влюблены, мальчик мой! Так старайтесь закадрить молодую королеву и уважьте старую. Еще раз репетируем приветствие. Дайте я встану на ваше место и покажу, как это делается… Поднимая голову, вот так, вы бросаете нежный взгляд на девчонку, да нет же, надо изобразить глубокое страдание, затем одарить улыбкой старушку… Уже лучше. Порепетируйте, пока я расставлю по местам придворных.
У дверей по стойке «смирно» замерли лакеи. На приличном расстоянии от трона группами собрались дамы и кавалеры, они беседовали между собой, улыбались и смотрели на их величества.
— Вот, что-то начинает вырисовываться, — сказал режиссер. — Аристократизм, пластика. Я хочу, чтобы все было изящно. А на переднем плане теперь нужны дворяне, пара человек, вот вы, мужчина с белой перевязью, и вы, у кого перо потерялось. Встаньте здесь, в профиль к камере. Сделайте вид, будто что-то обсуждаете. Улыбка, жесты — вот что мне надо, понятно?
Он дал еще несколько указаний и вернулся на свой помост. Взволнованный Фернандо снял шляпу и положил ладонь на эфес шпаги.
— Глупо, конечно, — доверительным тоном сказал он Николе, — но мне страшно. Всю жизнь на подмостках, а камеры боюсь… На переднем плане, это уже настоящая роль, не так ли? Если получится удачно, глядишь, мы с тобой ого-го как продвинемся! Давай я буду читать монолог, мне так легче будет, а ты говори, что хочешь.
Николе не ответил, он косился на Трюма, который стоял в стороне от освещенной софитами площадки вместе с другими простолюдинами и что-то им говорил. При этом он оскорбительно тыкал пальцем в двоих аристократов на переднем плане и то и дело гоготал.