Месье Лекюйе бесила неискоренимая отсталость Дютийоля, мешавшая успеху великих реформ, и он сослал упрямца в тесную полутемную каморку, примыкавшую к его собственному кабинету. Туда вела узкая низкая дверца из коридора, на которой к тому же крупными буквами было написано «Кладовая». Дютийоль безропотно принял это вопиющее оскорбление, однако, читая дома колонку происшествий, не раз ловил себя на кровожадном желании увидеть на месте жертвы несчастного случая месье Лекюйе.
Как-то начальник ворвался в каморку, потрясая исписанным листком бумаги, и, заикаясь от ярости, крикнул:
— Перепишите, немедленно перепишите мне эту белиберду, она позорит всю канцелярию!
Дютийоль хотел что-то возразить, но месье Лекюйе громогласно обозвал его заскорузлым старым ослом, смял злосчастный листок, швырнул ему в лицо и выскочил вон. Дютийоль был человеком скромным, но гордым. Оставшись один, он сначала задрожал, как в лихорадке, а потом его осенило. Он встал со стула, подошел к стене, отделявшей его закуток от кабинета начальника, и вошел в нее с большой осторожностью, так, чтобы на другую сторону просунулась только голова. Лекюйе сидел за рабочим столом и, еще не успев остыть, нервным движением вычеркивал лишнюю запятую в бумаге, составленной кем-то из подчиненных, как вдруг услышал легкое покашливание. Он поднял глаза и с неописуемым ужасом увидел голову Дютийоля, торчащую на стене, как охотничий трофей. Голова была не просто живая — она смотрела прямо на него ненавидящим взором сквозь пенсне на цепочке, — но еще и говорящая.
— Сударь, — сказала она, — вы хам, сопляк и невежа.
Ошеломленный Лекюйе долго не мог отвести глаз от кошмарного видения. Но потом все же вскочил, вылетел в коридор и распахнул дверь в кладовку. Дютийоль спокойно сидел на своем месте и прилежно царапал пером по бумаге. Начальник пристально посмотрел на него, пробормотал что-то невнятное и вернулся к себе. Но только сел в кресло, как на стене снова появилась голова и отчеканила:
— Сударь, вы хам, сопляк и невежа.
До конца дня страшная голова на стене появлялась еще двадцать три раза, то же самое с такой же частотой происходило и в следующие дни. Дютийоль довел свое искусство до виртуозности и, уже не ограничиваясь обычной руганью, перешел к угрозам. Например, изрекал замогильным голосом, перемежая слова зловещим хохотом:
— Улюлю! Улюлю! Ха-ха-ха! Полетят клочки во сыру землю! Ха-ха-ха!
Несчастный начальник, слыша это, начинал задыхаться и бледнеть, волосы его становились дыбом, предсмертный пот струился по спине. В первый же день он похудел на целый фунт. Всю неделю таял, как свеча, да еще повадился есть суп вилкой и отдавать честь стражам порядка. А в начале следующей его увезли на «скорой» из дома в лечебницу для душевнобольных.
Дютийоль же, избавившись от тирании Лекюйе, мог спокойно вернуться к своим излюбленным штампам: «Памятуя о Вашем письме от такого-то текущего месяца…» И все же ему чего-то не хватало. Что-то так и томило, так и подмывало его — то была непреодолимая тяга проходить сквозь стены. Кажется, ничто не мешало ему предаваться этому занятию у себя дома, что он, впрочем, и делал. Но человек, обладающий незаурядным талантом, не может долго довольствоваться столь убогим его применением. Что толку проходить сквозь стены просто так, без всякой цели! Нет, это только начало чего-то необыкновенного, что должно продолжаться, развиваться, приносить, наконец, ощутимую прибыль. Дютийоль это ясно понял. В нем росло желание размахнуться, проявить и превзойти себя, некий зов из-за стены щемил душу. Но он не знал, что бы такое сделать, и в поисках вдохновения обратился к газетам, главным образом, к политической и спортивной рубрикам, считая эти поприща наиболее достойными. Однако вскоре убедился, что тем, кто, как он, умеет проходить сквозь стены, тут делать нечего, и переключился на происшествия, где нашел обильную пищу для воображения.