— И это все?
— Все? Погодите, помнится, лет пятнадцать тому назад, выходя из церкви, я подал десять су нищему.
— Да, — согласился апостол Петр. — Фальшивые притом.
— Не беда, — невозмутимо парировал Маликорн. — Он прекрасно сбыл и фальшивые.
— И у вас за душой больше ничего нет?
— Боже, наверное, мне изменяет память. Не зря же сказано, что левая рука не должна знать, что делает правая.
Господь без труда убедился в том, что за красивыми словами судебного пристава не стояло ни единого доброго дела, ни единого благого помысла, что служат человеку оправданием перед Божьим Судом. И был немало раздосадован. Тут Он перешел на иврит, чтобы Маликорн Его не понял, и сказал апостолу Петру с упреком:
— Из-за вашей опрометчивости мы попали в неловкую ситуацию. Действительно, этот пристав — человек заурядный и в аду ему самое место, однако ваш чересчур суровый приговор несправедлив, к тому же вы оскорбили в его лице всех людей его профессии. Он вправе требовать возмещения. А Мне что прикажете делать? Не могу же Я впустить его в рай. Стыда не оберешься. Ну же, посоветуйте что-нибудь!
Но апостол Петр, насупившись, молчал. Уж он-то не стал бы церемониться с гнусным приставом, живо бы его упек.
Предоставив апостолу дуться, Господь обернулся к Маликорну и проговорил на чистом французском:
— Вы большой грешник, только ошибка апостола Петра спасла вас от преисподней. Да не скажут про Меня, что Я избавил вас от ада, чтобы опять ввергнуть в ад. Рая вы недостойны, а потому Я возвращаю вас в мир людей, исполняйте по-прежнему обязанности судебного пристава и не забывайте о жизни вечной. Идите. Воспользуйтесь отсрочкой и позаботьтесь о спасении своей души.
На следующее утро, проснувшись рядом с женой, Маликорн мог бы успокоить себя, что все это ему приснилось, однако не стал себе лгать, а принялся размышлять, как ему заслужить вечное блаженство. Ровно в восемь он был у дверей своей конторы, так ничего и не придумав. Старик Ветрогон, что тридцать лет проработал у него клерком, уже корпел над бумагами.
— Ветрогон, — проговорил пристав, входя в контору, — повышаю ваше жалованье на пятьдесят франков.
— Не нужно, месье Маликорн, вы слишком щедры. — Клерк протестующе замахал руками. — А впрочем, спасибо большое.
Маликорн воспринял его благодарность как должное. Молча вытащил из шкафа чистую тетрадь и провел посередине первой страницы вертикальную черту. Левую колонку озаглавил: «Дурные дела», а справа вывел аккуратно, крупными буквами: «Добрые дела». Он поклялся не щадить себя и записывать все, что свидетельствует не в его пользу. Придирчиво и сурово оценил свое поведение нынешним утром. Однако не нашел ничего предосудительного, поэтому слева оставил пробел, а в правую колонку вписал: «По велению сердца повысил жалованье клерка Ветрогона на пятьдесят франков, хоть он того и не заслужил».
Ровно в девять к Маликорну нагрянул самый почтенный из истцов, месье Живоглот. Крупный предприниматель, владелец сорока двух доходных домов в городе, он частенько прибегал к помощи судебного пристава из-за преступного безденежья некоторых своих жильцов. В этот раз он просил позаботиться о нерадивом малоимущем семействе, что задолжало ему за полгода.
— Не могу больше ждать. Шесть месяцев меня кормят одними обещаниями. Пора от них избавиться.
Маликорн, пересилив естественное отвращение к задолжникам, попытался все же вступиться за них:
— На мой взгляд, предоставить им отсрочку будет в ваших же интересах. За их имущество четырех су не выручишь. После распродажи вы и десятой доли убытков не покроете.
— Сам знаю, — вздохнул месье Живоглот. — Что поделаешь, я был слишком добр. А эти людишки злоупотребляли моей слабостью. Так что, прошу вас, поступите с ними по всей строгости закона. Посудите сами, у меня сто пятьдесят один жилец. И если все они узнают о моей доброте, я с них платы вообще не получу.
— Это верно, — согласился Маликорн. — Лучше предвидеть последствия своих поступков. Впрочем, месье Живоглот, не стоит так убиваться. Я общался с вашими жильцами, и никто из них не считал вас добрым, уж поверьте.
— И это к лучшему, Бог свидетель.
— Так-то оно так, да не совсем.
Пристав не решился выразить свою мысль яснее. Сам он мечтал о том дивном мгновении, когда некий грешник предстанет перед Божьим судом, а людская молва оправдает его, и весь город будет свидетельствовать о его доброте. Он проводил истца до дверей, затем вернулся к себе домой, пошел прямиком на кухню и заявил кухарке: