— Пейзажи или портреты?
— Ни то, ни другое. Недавно я пробовала рисовать человеческие фигуры мелками, это были нимфы у фонтана. Но мелки так пачкаются, а фигуры не кажутся интересными без одежды. Тише! Кажется, это папа стучит.
Да, это был Марк Чемни, вскоре поднявшийся по лестнице и буквально ворвавшийся в гостиную. Он тяжело дышал, но выглядел достаточно сильным для того, чтобы бросить вызов разрушающей его смерти. Но это был только контур его некогда геркулесовской фигуры, одежда свободно висела на его похудевшем теле.
— Все в порядке, — сказал он, обрадовавшись тому, что доктор Олливент и его дочь были вместе. — Я надеюсь, вы уже стали друзьями во время моего отсутствия?
— Мы были друзьями всегда, — ответила Флора, — с тех самых пор, как ты мне рассказывал о своей дружбе с доктором Олливентом.
— Ты, конечно, останешься с нами обедать? — спросил Марк, — а Флора споет нам, пока мы с тобой будем сидеть за бутылочкой вина.
Доктор колебался. Он был много читающим человеком и каждый свободный вечер был очень дорог для него. Да и мать будет ждать его к обеду. Нет, следует остаться, внизу у него стоит карета и он может послать домой человека с сообщением. Мать вряд ли сильно расстроится, ведь он, доктор Олливент, редко обедает без матери. Долг и дела кричали — обедай на Вимпоул-стрит, но желание остаться было так сильно, что он принял приглашение.
— Я никогда не пил вина после обеда, — сказал он, — но я останусь, чтобы послушать пение мисс Чемни.
Глава 3
Молодой человек, которого мисс Чемни случайно увидела из окна своего дома, был ее сосед по улице, студент-художник. Ему не приходилось много работать, молодой человек имел несчастье быть богатым. Но это значило для него очень мало, с точки зрения благоразумия ему было все равно, беспечный он или трудолюбивый человек. Но поскольку он имел страсть к абстрактному искусству и большое желание попасть в число выдающихся современных художников, ему приходилось работать, или это казалось, что он работает усердно. Он, однако, был несколько суетлив в своей работе, и, подобно Флоре, был склонен находить, что закончить работу труднее, чем начать. Подобно Флоре, он открыл для себя, что анатомия человека, без прикрытия ее надлежащим образом одеждой, одна из самых скучнейших вещей на свете, что человеческий скелет со множеством его различных костей не в состоянии разбудить воображение.
— Я думаю, что Рубенсу приходилось заниматься такого рода вещами, — сказал этот мистер Лейбэн после тяжелого рабочего дня в частной школе, находящейся не так далеко от Фитсрой-сквер. — Он никогда не смог бы нарисовать так Христа, как на той картине, которая находится в Антверпенском музее, если бы не усердные занятия анатомией. О, как бы я хотел пройти через все это и работать над моей первой исторической картиной! Иногда действительно могут показаться глупостями эти надоевшие кулаки, локти, коленки. Это было бы не совсем подходящим для меня, если бы я хотел сделать свою репутацию на полуобнаженных греках и римлянах, Язоне и Золотом Руне, Тезее и Ариадне, Горации, или, как его там, и на прочей такой ерунде. Если бы когда-либо я смог нащупать дорогу в глубь веков, во времена, предшествующие Испанской Армаде, то возможно, что в «Таймс» поместили бы сообщение обо мне, как об анахронизме. Нет, Мария Стюарт, Босвелл, убийца регента Морея, совершивший свое деяние из окна в Линлитгоу — вот на предотвращение чего я потратил бы деньги.
Так говорил Уолтер Лейбен, частично обращаясь к себе, частично к товарищам, складывая свои рисунки в портфель и собираясь идти домой. Он был весьма привлекательным молодым человеком, его можно было назвать даже красавцем, Казалось, он излучал свет солнечного утра: голубые глаза, прямой греческий нос, светло-коричневые усы, опускающиеся вниз и хорошо ухоженные, наполовину скрывали нежные губы; каштановые волосы, которые были такими же длинными, как у Рафаэля, черный бархатный костюм, ботинки, которые можно было одевать, идя даже в Пэлл-Мэлл-клуб, длинные тонкие белые руки без перчаток, цветок в петлице, черная бархатная шотландская шапочка вместо традиционного цилиндра — все это было странным смешением богемного и щегольского в его костюме.
Это был джентльмен, которого Флора могла видеть раз или два в день из окна своего дома. Она могла бы видеть его гораздо чаще, если бы наблюдала за ним. Странные привычки заставляли его совершать большое количество вылазок из дома, гораздо больше, чем этого требовалось для его занятий рисованием. У него были приятели и компаньоны, по искусству, живущие по соседству. И когда у него вдруг возникала какая-то идея, то он мог схватить свою шотландскую шапочку и броситься к тем, кто мог разделить его восторг. Он был не прочь съесть на ленч устриц и выпить стакан горького пива, когда его заводило иногда по делам в район Рэтбоун. Так он ходил туда и сюда, то по одному делу, то по другому. Каждый вечер он ходил в театр или в другие увеселительные места, чтобы послушать «Клушницу и Ворону», съесть гренки с сыром у Эванса, сыграть в бильярд в клубе. Домой Уолтер Лэйбен приезжал за полночь в двухместном экипаже, двери которого он открывал с очень сильным стуком. Комната Флоры выходила окнами к его дому, и она обычно слышала эти ночные приезды и веселый, передразнивающий кэбмена, голос. Казалось, что он платит этим людям с большой щедростью, чтобы у тех не было, ни обид, ни возражений.