Выбрать главу

Возможно привести и еще более жесткий, реалистичный довод: следует признать, что мозг homo, как некий экзерсис эволюции, по­мимо всех достоинств, наделен и всеми признаками определенной «тупиковости». Перспектив размерного увеличения или структур­ных метаморфоз — у него нет, хотя уже понятно, что потенциал это­го типа мозга (по ряду параметров) не так велик.

Тот размер черепа, что сейчас может пропустить самка homo че­рез свои родовые пути, уже пределен. Форма (геометрия) мозга, а следовательно, и его структурная организация — предопределе­на сложившейся архитектурой черепа. А череп неразрывен (мор­фологически и функционально) с общей конструкцией организма.

(Есть еще примерно триста шесть сверхважных параметров, начиная с васкуляризации мозга, калибра вен, артерий, скорости ликворотво- рения et cetera, заканчивая расположением большой форамины и воз­можностями тактильных анализаторов, которые накрепко спаивают мозг данного типа с именно тем организмом, которым располагает на сегодняшний день homo).

Sane, метаморфозы мозга возможны, но они увязаны с глобаль­ными метаморфозами всего организма, и, соответственно, облада­телем более совершенного мозга будет и совершенно другое суще­ство, даже анатомически не напоминающее привычного нам homo.

Впрочем, мы отвлеклись от темы.

Сакрализация мышления (о которой я говорил чуть выше) при­водит к появлению различных теорий о его весьма странном про­исхождении.

Самой экзотичной и радикальной принято считать концепцию классика «философской антропологии» Гельмута Плеснера (1892- 1985).

Согласно Плеснеру, развитие коры головного мозга — это гене­тическая и эволюционная ошибка, которая выкинула человека из его естественной биологической колеи и равновесия.

Плеснер пишет: «Человек стал жертвой паразитического разви­тия органа. Паразитизм головного мозга, основываясь, возможно, на нарушениях секреции, одарил его умом, знанием и осознанием мира. Может быть, это осознание — всего лишь грандиозная иллюзия, са­мообман биологически вырождающегося, высосанного полипами мозга живого существа» ( Плеснер Г. Ступени органического и чело­век. Введение в философскую антропологию, 2004).

Пассаж Плеснера, конечно, экзотичен, но базируется он на гру­бой ошибке в области общей физиологии и на недостаточном зна­нии принципов эволюционизма. «Нарушение секреции», конечно, может привести даже к аккордным изменениям в организме, но оно никогда не принимает характер пандемии и не может быть закре­плено эволюционно.

Что же касается «паразитического развития мозга», то в данной реплике содержится столько же наивности, сколько и самой баналь­ной морфологической неосведомленности.

(Но Плеснер — не анатом, а философ, так что ему простительны как не­которое невежество, так и надуманность аргументов.)

Плеснер с его фантазийной гипотезой предельно типичен, и только по этой причине упомянут в данном исследовании. Как и все фантазеры, он выбирает самый легкий путь объяснения — вмешательство «некой силы», которая существенно изменяет жизнь целого вида млекопитающих животных.

Причем происхождение этой силы необъяснимо и не может быть доказано или опровергнуто.

У Плеснера это нелепо-загадочные «нарушения секреции», но та­кой поиск некоего нереального (или необъяснимого) воздействия может прямиком привести и к какому-нибудь из «богов».

Гипотеза «бога», конечно, имеет такое же право на существова­ние, как и любая другая, способная помочь в решении столь запу­танной задачи, как наша.

Puto, правомерно сравнение гипотезы с отмычкой; при этом, не является существенным, из чего именно «сделана» отмычка: из «бога», «черта», кости австралопитека или экспериментов Шерринг- тона. Исследователь с равным чувством может воспользоваться той из них, что окажется наиболее эффективной.

В нашем случае гипотеза «бога» проигрывает в эффективности даже кости австралопитека; в масштабах открытий эволюционной нейрофизиологии хорошо заметны ее невнятность, мелкость и от­сутствие элементарного, даже теоретического «оснащения» (кро­ме чисто декларативного). Три этих фактора выводят ее за пределы «рабочих гипотез» даже в том случае, если термин «бог» заменить любой другой сходственной номинацией. (Как это сделал Плеснер с загадочной «секрецией»),

(Пример Плеснера ценен еще и тем, что сразу становится понятно, на­сколько введение в данную тему любых подобных теорий парализу­ет научный поиск. Естественным образом наука на этом заканчивается и начинается «теология». Здесь дело даже не в том, что история ин­теллектуального развития есть, прежде всего, история освобождения от всякой религиозной веры. И даже не в том, что любая «вера» — это не более чем отсутствие знания. Но! Как только начинается теология, мы лишаемся возможности просчитывать причины и следствия, теря­ем право на выводы, утрачиваем сомнение как основной инструмент, а исследование превращается в «охоту на привязанного кабана» и простую формальность с предопределенным результатом. Все рав­но все упрется в чью-нибудь «непостижимую волю», а любой поиск вы­ведет на заготовленную поколениями теологов «сверхъестественную причину». У меня нет уверенности, что на таков стоит терять время.) 24

«Плеснеровская» (ничего не объясняющая) теория, repeto, про­сто самая экстравагантная из множества экзотических теорий о происхождении мышления. (Чем, собственно, и известна.)

Теории «неэкзотические» нельзя назвать более реалистичны­ми, они просто более унылы и бесцветны. Чаще всего, это лишь по­корные, бездумные кивки на эволюционный процесс. Причем, по­корность кивка свидетельствует не о парализующем почтении к «Дарвину», а лишь о полнейшем нежелании вникать в логику аро- морфоза и «считать повороты» извилистого и авантюрного процес­са эволюции. Любопытно, что при всей их «тусклости», они точно так же бездоказательны, как и радикальный философский экзотизм Плеснера.

(Ad verbum, сам Ч. Дарвин никогда и не пытался дать никакого одно­значного объяснения факту «перехода» homo к более сложным фор­мам поведения и мышлению, мудро ограничиваясь ссылками на естественный отбор, половой отбор, изменчивость, влияние сред, раз­множение, наследственность, соотносительные изменения et cetera.)

Самой «расхожей» из «тусклых» можно признать гипотезу соци­ализации homo в процессе «совместной охоты». Второе место при­надлежит известному утверждению Ф. Энгельса о роли некоего «труда».

Обе версии давно и прочно стали locus communis.

Но «почтенность» и обиходность данных версий лишь маскиру­ют полное отсутствие всяких археологических доказательств «охот­ничьей» или «трудовой» деятельности homo erectus, вплоть до са­мого позднейшего периода, т.е. до той эпохи, которая обобщенно именуется «кроманьонской», и по самому строгому счету включает в себя лишь последние 15-20 тысяч лет истории homo. (По другим, более размытым оценкам, около 30 тысяч лет).