Выбрать главу

Аналогии, контраналогии и ассоциации невозможны; они рав­ноценны попыткам оперировать картотекой, в которой есть 500000 «чистых белых карточек», лишенных всяких отличий друг от друга и вообще всяких примет.

Связи меж объектами, субъектами, явлениями и признаками не­определяемы, так как и сами связи не имеют никакого имени и обо­значения.

Любые адресации к прошлому (прежде всего ассоциативные) — крайне затруднены; все безымянно, все лишено примет и свойств. Любые попытки фиксации реальности равносильны рисованию бе­лым по белому. Практически ничто не может быть «вызвано из па­мяти», после того как исчезло из поля зрения.

Безымянность хаотизирует мир, сливает его многообразие в единый фон, своей неопределяемостью отрезанный от большей части потенциалов мозга любого животного и естественным обра­зом вызывающий лишь безразличие.

(Попытки постижения этой безымянности были бы, вероятно, мучитель­ны или настолько трудоемки, что эволюция мудро «притушила» всякое

эмоционирование «о безымянном», заместив его безразличием.)

Это картина — чистой, абсолютной неноминированности.

В реальности, для конкретного живого существа все чуть иначе. Пищевые и половые интересы, агрессии, фактор личности, страх, рефлексы, боль, фобии непременно очерчивают в огромном про­странстве мироздания небольшой кружок «понятного» мира, некий «minimum consumendi» знаний о своей малюсенькой реальности. Все прочее за пределами этого «круга понятного» безразлично, ибо неопределяемо.

Конечно, есть зрительные, обонятельные, осязательные, зву­ковые et cetera образы мира, непрерывно запечатляемые в ней­ронах гиппокампа, являющегося «регистратором сознания». Но к ним (при отсутствии кодов-номинаций) возможна лишь сложная аналоговая адресация, происходящая, вероятно, способом сопо­ставления «старых» и «новых» «картинок» сознания. Трудоемкость процесса обеспечивает ничтожно малую величину «круга понят­ного».

Понятие «картинка», secundum naturam, крайне условно, так как в нее входят, repeto, не только зрительные, но и все прочие (без исключе­ния) компоненты реальности: обонятельные, осязательные, звуковые, хеморецептивные et cetera. Т.е. «картинка» может быть и «запаховой», «звуковой» или «вкусовой», а не только зрительной. Более того, в ее со­ставе непременно должны находиться и все висцероцептивные «дан­ные», причем не только сами по себе, а еще и в жесткой увязке с теми внешними обстоятельствами и факторами, которые так или иначе ока­зывают на них влияние.

(Адресация к гиппокампальным структурам как основа мышле­ния, полагаю, неизбежна, ибо иначе каждая секунда сознания лю­бого существа была бы постижением мира заново, что было бы, sine dubio, губительно.)

Говорить с такой уверенностью о гиппокампе как о «регистрато­ре» сознания, а соответственно, и «банке ассоциаций», мне позво­ляют те результаты исследований и изысканий, которые на данный момент уже являются догмами нейрофизиологии.

Напомню.

Я уже писал о формулировках У. Г. Пенфилда и Б. Милнера, харак­теризующих поражения гиппокампа как «прекращающие регистра­цию потока сознания» ( Pen field W., Milner В. Memory Deficit Produced by Bilateral Lesions in the Hippocampal Zone, 1958).

К этому следует добавить мнение В. М. Бехтерева об исключи­тельной роли гиппокампа в процессах памяти ( Бехтерев В. Основы учения о функциях мозга, 1905), Г. ВанХозена,Д. Пандиа,Н. Буттерса, считавших, что «поразительные нарушения памяти, наблюдающие­ся после поражения этих областей мозга, возможно, становятся бо­лее понятными, если учесть, что сенсорная информация, поступаю­щая в них, видимо, является в высшей степени тонко обработанной». ( Hoesen G. W., Pandya D., Butters N. Cortical Afferents to the Entorhinal Cortex of the Rhesus Monkey, 1972), О. Виноградовой: «Анализ суще­ствующих данных позволяет, таким образом, ограничить круг пред­полагаемых функций гиппокампа относительно узким комплексом: ориентировочный рефлекс и регистрация информации» ( Виноградо­ва О. Гиппокамп и память, 1975).

Necessario notare, что в отношении функции гиппокампа на­блюдается определенное согласие столь разных исследователей, как Whitty (1962) и R. Adams (1962), Barbizet (1963) и Victor (1964), Warrington (1968), Weiskrantz (1971) et cetera.

Puto, что самые характерные свидетельства поражений гиппокампа все же предлагает М. Victor в своем труде «Observations on the Amnestic Syndrome in Man and its Anatomical Basis» (1964): «В некоторых случа­ях нам приходилось сообщать больному, что умер его ближайший родственник, от которого он полностью зависел. Такой больной ка­зался потрясенным и опечаленным, что указывало на понимание им нашего сообщения, но через минуту опечаленное выражение лица исчезало, а спустя две минуты он не помнил того, что ему сказали».

Ceterum, вернемся к нашей теме, к некоему «происходящему» перед глазами животного безымянному миру, к ежесекундной ре­альности сознания, которую нет возможности эффективно исполь­зовать, ибо отсутствует ее удобный классификатор.

Потребность в этом классификаторе и породила сперва звуко­вую речь, а затем и внутреннюю речь (мышление). Это был не про­стой, но, fortasse, единственный путь сделать информационную базу собственного сознания главным инструментом своего же выживания и размножения. (Полагаю, что только с появлением номинаций поя­вилась возможность широко пользоваться собственным сознанием, т.е. легко «зацепиться» за старые впечатления и их использовать.)

Все иные существующие версии, объясняющие происхождение речи и мышления, не объясняют самого главного — как возникла потребность в развитии этой способности? Каков был нейрофизио­логический механизм ее зарождения?

Не имеющая никаких археологических доказательств, но общепри­нятая версия зарождения языка как необходимого условия успешно­сти совместной охоты ранних homo — выглядит не только очень «то­порно», но и малоубедительно. (Неслучайно у нее нет вообще никаких нейрофизиологических трактовок.) Даже если «принять на веру» эту гипотезу, то следует сразу вспомнить, что львам, гиенам, да и вооб­ще всем стайным хищникам для успешности охоты не требуется ни «язык», ни мышление, ни сложная социализация 35 . «Трудовая» гипоте­за в этом контексте выглядит еще слабее «охотничьей», так как являет­ся не только ничем не подтвержденной археологически, но и не имею­щей даже гипотетической или, хотя бы, хорошей фантазийной базы.

Понятно, что механизм речи и мышления должен был быть пре­дельно прост, логичен и естественен, т.к. невозможно предполо­жить, что речь человека (и мышление как ее следствие) была ради­кально новым, взявшимся из «ниоткуда» явлением.