Идеи, выдвинутые в XVIII в., были подхвачены буржуазными социологами и экономистами последующего столетия. Однако в силу своей идеалистической исторической концепции социологи уделяли мало внимания вопросам развития хозяйства и его связи с социальными процессами, считая содержанием прогресса «развитие человеческого ума». В лучшем случае они почти дословно повторяли учение о трехчленном делении истории хозяйства, вкладывая в него тот же смысл, что и их предшественники. Так делал, например, французский социолог второй половины XIX в. Ле-Пле, считавший, «что даже при обработке земли, покуда она производится ручным трудом, хотя и с помощью орудий, характер первоначального быта остается еще неизменным». Поэтому период пастушества должен был предшествовать возникновению настоящего (плужного) земледелия и последующим грандиозным изменениям в человеческом обществе [195, с. 51–54]. Буржуазные экономисты тоже выделяли стадии дикости (или охоты), пастушества, и земледелия, которые были положены ими в основу истории хозяйства [300, с. 28, 89, 123]. При этом какая бы то ни было ассоциация обработки земли с первой стадией исчезла окончательно. Так «теория трех стадий» обрела ту редакцию, в которой она широко распространилась в науке середины — второй половины XIX в. Большую роль в ее пропаганде сыграли труды Ф. Листа [201]. Правда, не все экономисты безоговорочно принимали эту схему. В. Рошер, например, предостерегал против прямого выведения земледелия из хозяйства кочевников-скотоводов, которым «противен переход к возделыванию пашни» [283, с. 260], в чем он следовал за И. Г. Гердером [85, с. 240].
Другим фактором, упрочившим положение «теории трех стадий» в науке середины XIX в., стало сравнительное языкознание, которое благодаря трудам Ф. Бонна, Р. К. Раска, А. Ф. Потта, А. Шлейхера выглядело весьма авторитетным на фоне других гуманитарных наук своего времени. Именно ему в первую очередь наука обязана представлением о том, что (развитие в Старом Свете было связано прежде всего с индоевропейцами, которые пришли из Азии и вели сначала чисто скотоводческий образ жизни и лишь потом перешли к земледелию [84]. Последнее доказывали тем, что скотоводческие термины сходны у разных народов индоевропейской семьи, тогда как земледельческие различаются [234, с. 16]. Иллюзия непогрешимости этой теории была настолько сильна, что наличие сходных терминов для растений объясняли не изначальностью земледелия, а хорошим знанием дикой флоры пастухами [84, с. 14]. Анализ семитских языков, по мнению лингвистов, тоже как будто бы подтверждал правильность библейской традиции, утверждавшей, что древнейшие семиты были чистыми скотоводами [381, с. 61, 62].
Было бы упрощением считать, что рассмотренная концепция была принята всеми исследователями. И среди экономистов, как указывалось выше, и среди лингвистов [381, с. 15, 16] находились люди, придерживавшиеся иных взглядов. Однако большинство ученых, в том числе такие ведущие специалисты по истории первобытности, как Дж. Леббок, Г. Мортилье, Л. Г. Морган, считало ее неопровержимой [192, с. 162; 234, с. 10, 16–18; 82, с. 131, 141–145; 1030, с. 463–466; 814, с. 305–307]. С этих позиций трактовались и факты, допускавшие в принципе и иную интерпретацию. Так, Дж. Леббок вслед за К. Келлером считал, что швейцарские свайные поселения были основаны не кем иным, как пастухами, несмотря на то что оба прекрасно знали о наличии там остатков культурных растений и даже печеного хлеба [192, с. 162, 163]. Сторонникам изложенной теории казалось очевидным, что переход к земледелию был вызван необходимостью заготовок кормов для домашних животных. Правда, с открытием цивилизаций Нового Света этот путь развития перестал рассматриваться как универсальный [192, с. 209–225, 412–423; 234, с. 10, 16–18]. Вместе с тем во второй половине XIX в. находились и такие исследователи, которые утверждали, что в Новом Свете скотоводство также предшествовало земледелию [1030, с. 464–466; 759, с. 105, 106]. Как бы то ни было, вплоть до начала 90-х годов в науке не нашлось сколько-нибудь серьезно аргументированной системы взглядов, которую бы можно было противопоставить «теории трех стадий», выглядевшей в третьей четверти XIX в. весьма убедительной и поддержанной крупнейшими авторитетами. Вот почему она была воспроизведена Ф. Энгельсом [1, с. 28–33], который, как уже правильно отмечалось в литературе, в частных вопросах исходил из уровня развития современной ему науки и, конечно, не мог предвидеть всех последующих открытий [342, с. 95–98]. Как известно, и сам Ф. Энгельс отнюдь не считал свои выводы окончательными, указывая, что «наше (К. Маркса и Ф. Энгельса. — В. Ш.) понимание жизни есть главным образом введение к изучению, а не рычаг конструкции на манер гегельянства. Всю историю надо изучать сызнова» [2, с. 371]. «Теория трех стадий» в наше время полностью отброшена, зато наметившаяся в работах ученых XVIII–XIX вв. и получившая завершение в трудах основоположников научного коммунизма теория прогрессивного развития человечества и сейчас полностью сохраняет свое значение. Одной из важнейших ее составных частей является понимание земледельческо-скотоводческого этапа развития как более высокой ступени по сравнению с охотничье-собирательским. Наиболее четко это выразил Ф. Энгельс, который писал: «Дикость — период преимущественно присвоения готовых продуктов природы; искусственно созданные человеком продукты служат главным образом вспомогательными орудиями такого присвоения. Варварство — период введения скотоводства и земледелия, период овладения методами увеличения производства продуктов природы с помощью человеческой деятельности» [1, с. 33]. Помимо того, Ф. Энгельс первым поставил вопрос о развитии прав собственности на скот и вообще о социальной роли скотоводства, которое создало условия для регулярного обмена и накопления богатств [1, с. 57–59, 160–162].