Я вырос в центре Москвы в огромном доме, где когда-то, в начале века, была, наверно, гостиница — в бесконечных коридорах располагалось с десяток квартир. Дверь в дверь с нашей квартирой была комната, где жила добрая немка фрау Ластенек с сыном Эриком. Фрау Ластенек служила прислугой в немецком посольстве, а Эрик работал там шофером. К ним в гости иногда приезжал из Германии то ли родственник, то ли просто знакомый пожилой немец, который любил разговаривать с нами, детьми, хотя по-русски он знал всего несколько слов. Однажды он поймал на своей простыне жирного клопа, вынес его на белой бумажке в коридор, долго смеялся, показывая это насекомое, напившееся его крови, всем соседям, и весело говорил:
— Дойчланд нихтс клопе… Их вин ин Будапешт. Будапешт клопе, Москау клопе — брудер, братья, сестрья. Злой клопе, колоссаль клопе, зер гут экземпляр, короший клопе…
Так я узнал еще одну достопримечательность венгерского государства.
А потом была война, был фронт, было ощущение обмана, предательства, которое совершили надо мною московская соседка фрау Ластенек, ее сын Эрик, заезжий их родственник, восторгавшийся русскими клопами, и хрупкая учительница Эмма Рудгерс. Была ненависть ко всем, кто пришел к нам с оружием, и долгое, похожее на затянувшуюся болезнь преодоление этой ненависти после окончившейся войны.
Ненависть — совсем не то чувство, которым должен жить человек. В детстве и в юности меня и моих сверстников учили другому — добру, равенству всех людей, населяющих землю, и не потому ли нам сначала так трудно, так страшно было стрелять в других людей? Война принесла в мое сердце ожесточение, ненависть, стремление мстить. Убить человека трудно и легко: пуля летит и вонзается в чужое сердце, и ты горд — еще один враг, осквернивший твою землю, твое доверие, мертв. Это тоже добро — убивать. Война смешала все понятия и все истины: ненависть назвала добром, добро — ненавистью…
Я вернулся с фронта еще в разгар войны после контузии и долго болел. Мои родные были в эвакуации. В квартире фрау Ластенек жила с двумя мальчиками вдова погибшего на фронте солдата. Вещи фрау Ластенек — ее шкаф, комод, стулья — по предписанию домовых властей — расплылись по соседским квартирам во временное пользование, возможно, фрау еще вернется в свое жилье. У нас в комнате стоял ее массивный дубовый стол, добротный, тяжелый, неколебимый, Он был ее столом, верным ее слугой, ведь вещи, как и собаки, становятся рабами своих хозяев, и не хотел служить мне. Когда я проходил мимо, он ударял меня зло и коварно и делал вид, что это не он давал мне хорошего пинка, а я сам стукался о него из-за своей неуклюжести. Тарелки падали с него, хотя он был необъятен, но тарелки сдвигались на край и летели на пол, раскидывая скудную мою еду. Стол был немецким слугой, и меня он ненавидел, как ненавидел его и я.
Но война кончилась, фрау Ластенек не вернулась за своими вещами, стол смирился с ее исчезновением, капитулировал и, забыв прежние распри, стал верой и правдой служить нашей семье.
На нем-то лет через двадцать после войны я и решился написать один из своих рассказов о том опустошении, которое оставляет в солдатской душе война. Рассказ был маленький, несколько страничек на машинке, и, помучавшись над названием, решив, что лучше, чем «Случай в особняке», не придумаю, понес в «толстый» журнал, где ко мне отнеслись по-доброму, хорошо отнеслись. И в самом деле рассказ быстро прочли, похвалили и вернули мне. Я не стал спрашивать, почему вернули: насильно мил не будешь, с молодых лет я понял, что выяснять отношения и в личных делах и в делах издательских бессмысленно. Моя рукопись — это мое дитя, мой ребенок, недостатки и достоинства которого, может быть, яснее ясного видны мне самому. Я верю в него, в мое единственное дитя, верю в его честность, чистоту и правдивость. Конечно, я могу провести с ним кое-какую воспитательную работу, но переделать его натуру уже не в моих силах. И я молча забрал свой «Случай в особняке» и положил его дома в ящик стола, не понес я его продавать другим купцам, я не умею торговать.
Прошло несколько лет, и однажды мне позвонили из этого журнала и ласково, словно любовь наша и не нарушалась никогда, спросили, не смогу ли я сегодня зайти, приехала из венгерского журнала «Корташ» сотрудница, она читала какую-то мою книгу и хотела бы побеседовать со мной. Главный редактор очень просит, чтобы я пришел. «А он сам будет?» — спросил я, мгновенно вспомнив, что главный редактор не читал моего отвергнутого рассказа. «Будет», — ответили мне.
Я взял рассказ, поехал в редакцию, попросил главного прочесть и пошел беседовать с венгерской гостьей.