Она пила кофе, курила, зачем-то спрашивала меня, что я думаю о том-то и том, и я с умным видом говорил иностранной гостье будто бы умные, но в общем-то банальные вещи. А она пила и пила кофе, и курила, курила, и я удивлялся, как позволяет здоровье этой не очень-то крепкой на вид красивой женщине поглощать столько яда. Я недавно бросил курить, накурившись до облитерирующего эндартериита, и зарекся пить кофе, потому что одно время, пытаясь стимулировать творческий процесс, так наглотался этой черной жидкости, что кофе стал действовать на меня как снотворное — выпью чашечку и уже сплю на ходу. И, как всякий, отрекшийся от старых богов, я ханжески осуждал тех, кто исповедовал прежнюю мою веру.
Венгерская гостья была красива, остроумна, она хорошо смеялась, улыбка еще больше красила ее лицо, у нее был приятный голос и очень забавный акцент русского языка. Однако, разговаривая с ней, я все время думал о том, что главный редактор читает мой рассказ, и ждал его приговора. В комнату заглянул заместитель редактора, поманил меня пальцем. Я вышел в коридор, он сказал:
— Будем печатать, но Он просит изменить концовку.
— А зачем? — воскликнул я.
Все дело было в концовке: солдат крадется по немецкому особняку, видит, будто кто-то в вечерней полутьме промелькнул в другой комнате, фашист, наверно, и затаился, стараясь опередить врага, первым выскочить и первым выстрелить в фашиста. И прыгает, и стреляет первым… в свое отражение в зеркале.
— Нет, рассказ лежал столько лет, пусть полежит еще, — сказал я и вернулся беседовать с венгерской гостьей.
Нам обоим надоело вести дипломатический официальный разговор, и мы стали делиться новейшими советскими и венгерскими анекдотами.
Снова заглянул замредактора. Постоял в дверях, подошел ко мне, наклонился, прошептал:
— Он очень хочет напечатать. Уступите.
— Нет, — сказал я нагло, — ни слова, никогда.
— Дело хозяйское, — скорбно проговорил зам и ушел, Но скоро вернулся. — Хорошо, пусть все останется как есть, измените хотя бы последнюю фразу, не ломайтесь, пощадите и Его самолюбие, не капризничайте, Ему очень нравится рассказ…
— Ага, — сказал я мстительно, — а вы забодали.
— Он ждет, — сказал зам.
— Ладно уж, — великодушно согласился я, испытав единственный и последний, видимо, в своей жизни раз торжество над издателями. Я ничего не изменил в рассказе, добавил одну последнюю фразу и пошел провожать венгерскую гостью, которая принесла мне удачу. Ее звали Мария Юхас, она была женой поэта Михая Ваци…
За три часа, пролетев несколько государственных границ и часовых поясов, я оказался в Будапеште, в гостинице «Сабодшаг», в самом центре города, на привокзальной площади. Я вынимал из чемодана и раскладывал множество сувениров — деревянные расписные ложки, русские матрешки, спрятавшиеся одна в другую, знаменитую в то время «Столичную» водку, значки, два пакета с двумя килограммами кофе в каждом. Ах, эти сувениры, я так и не раздарил их, и не только потому, что не знаю, как совать подарки такого рода малознакомым людям, словно расплачиваться с ними за доброту и внимание, но и потому еще, что к тому времени вся Венгрия уже была одарена этими ложками и матрешками, а «Столичной» венгерские жители предпочитали свою «палинку».
Разложив сувениры, я спустился вниз и ступил на будапештскую мостовую.
Наверно, весь мир в какой-то мере стандартен, все города земли похожи друг на друга, как Орел на Курск, Цюрих на Женеву, где я был год назад, Калуга на Владимир. Ведь то удивительное ощущение, что я хожу не по Будапешту, а по вечерней Женеве, мимо ярких витрин, возле которых роятся, как там, так и здесь, толпы зевак, не покидало меня. Но и Рига, город, где я отбывал солдатскую службу до войны и где встретил войну, так же вспоминалась мне, очевидно потому, что и у латышских городов, и у швейцарских, и у венгерского Будапешта одни корни. Это католический Запад не только в архитектуре, но и в облике, в ритме, в образе жизни.
От ярких витрин, от оберток, от пакетов в будапештских магазинах, от пестроты товаров, словно кричащих об изобилии, у меня рябило в глазах, не покидало ощущение праздничности и торжественности. Яркость красок, игра цвета и света радовали глаз и создавали своеобразную красоту, рассчитанную на то, чтобы не только привлечь покупателя, но и обрадовать его. Красота этих витрин, реклам, звон цвета созданы для всех и в то же время, безусловно, обращены именно ко мне одному.
Улицы Будапешта показались мне в тот вечер узкими и шумными от транспорта и многолюдья. Коричневые старые троллейбусы с прицепом пересекали перекрестки, старомодностью своей напоминая давние времена. Они, эти троллейбусы, казались мне несовременными и печальными в своей обшарпанности рядом с новыми домами и уютными быстрыми такси. Трамваи тарахтели мимо гостиницы, у некоторых моторных вагонов прямо снаружи, над передним буфером, висели венки. Здесь так принято — чтобы не измять венок, не мешать в вагоне пассажирам и вообще чтобы удобнее было, вешают венки на моторный вагон, и он движется, словно добрая украшенная лошадь, отнюдь не вызывая печальных мыслей и настроений. Вечерние улицы шумны, многолюдны, как и днем. У витрин магазинов толпятся люди, разглядывая, будто редкостные музейные экспонаты, товары, тут и там идет бойкая торговля жареной кукурузой, в маленьких кафе «эспрессо» пьют пиво и вино, в мясных магазинчиках продают горячие сосиски и колбаски.