Я был невежествен, я не знал тогда, что еще Карамзин, побывавший здесь, был потрясен этим бессмертным полотном, что Достоевский специально приехал в Базель, чтобы увидеть эту картину, что, может быть, здесь, долгие часы созерцая ее, он увидел своего князя Мышкина.
Картина называлась «Труп Христа». Была она написана несколько столетий назад Гансом Гольбейном-младшим. Совсем небольшая по размерам картина странной формы — вытянутая в длину и узкая.
В синих сумерках на кресте, распластанном по земле, лежал мертвый синий человек. Он был изможден, ребра виднелись на худом, слабом теле. Голова слегка запрокинута, глаза приоткрыты. Они давно застыли, в них был покой, а страдания не было, страдание уже ушло. Рот тоже слегка открыт, небольшая бородка задрана вверх. Синий нос, синие губы, опухшие раны на ногах и руках — страшно было смотреть на все это. И в то же время слабое, худое, почти тщедушное тело вызывало благоговение. Израненный, исстрадавшийся человек лежал на кресте, и, однако, что-то было в мертвом этом теле, в этом худом лице, что говорило не о слабости, а о другом — о непреклонности, силе духа. Не бог, не святой, а обыкновенный непокоренный земной житель. Картина эта отрицала бога и воспевала силу человеческого духа…
Я давно забыл подробности швейцарских городов, красоты пейзажей, все ушло на второй план, и только одно осталось в моем сердце — странное предчувствие и встреча с картиной, вернувшей меня к реальной действительности, к вечному. Я не мог отойти от нее, сил у меня не было отойти от нее, и я с ужасом вспомнил давнюю, полузабытую войну, когда, ворвавшись в деревню, откуда много месяцев не могли выбить гитлеровцев, мы нашли истерзанный труп пленного нашего солдата. Он лежал в развалинах избы на оконной раме, как на кресте, голый, худой, синий в вечерних сумерках, истыканный штыками. Это он был нарисован на старинной картине…
…Я сидел один в огромном гулком пространстве Эгерского собора, невидимый органист играл для меня одного, я слушал и видел то, что будто бы нельзя ни увидеть, ни услышать, — вечность. С этим чувством я и вышел из окутанного музыкой собора на солнечную, уже наполненную народом улицу и, слившись с людской волной, поплелся куда-то к старинной крепости, к бесконечной высоты минарету, оставшемуся от далеких времен турецкого владычества, мимо уютных особняков, утопающих в садах, к зданию школы, возле которой грубо сваренный из металла черный Икар, распластавший руки-крылья, был высоко вознесен над землей на тонком черном столбе, будто бросался с этого столба в свой бессмертный дерзновенный полет. Но все это уже не затрагивало моего сердца, я понимал, что это красиво, достойно внимания и поклонения, но понимал холодным разумом, а в душе моей жила, не умолкая, тихая торжественная мелодия.
Надвигались сумерки, пора было возвращаться в Будапешт. Обратно я ехал на обыкновенном рейсовом автобусе, который катил по деревенским дорогам, останавливался почти через каждый километр, высаживая или забирая все новых и новых пассажиров. Мелькали поселки, дома, сады, леса, дороги, уходящие вдаль, стадо коз преградило нам путь, спокойные козы, переполненные чувством собственного достоинства, степенно расступились, давая дорогу автобусу, а потом снова слились в единую массу и важно, неторопливо пошли дальше вслед за бородатым, надутым от сознания своего величия и своей власти козлом. А затем на улице какой-то деревушки путь нам загородили всадники — куда они ехали, кто такие? — потом мы обгоняли возы, на которых стояли огромные чаны, доверху наполненные виноградом. Милая женщина, статью и лицом похожая на девочку, сидевшая рядом со мной от Эгера, сошла, застенчиво улыбнувшись мне, а вместо нее вошла другая, столь же симпатичная, поставила сумку на сиденье рядом со мной, а сама не села. Я показал ей пальцем, дескать, давайте положим сумку наверх, но она замотала головой и жестами стала объяснять, что в сумке яйца, и для полной убедительности вынула одно яйцо, смеясь, показала мне. Скоро и она сошла, на ее место сел в потертой, пропотевшей, видавшей виды одежде человек в очках с красным лицом. Он закурил, предложил мне закурить и сошел на следующей остановке, легонько толкнув меня локтем — я смотрел в окно, отвернувшись, — и помахал мне рукой, прощаясь.