Пэпи соскочил с ее колен и тут же стал лаять на меня. Угомонить его было невозможно, он разрывался от усердия, демонстрируя хозяйкам свою преданность. Он мне надоел своим коварством, и я притопнул ногой, сказал «пошел вон!», состроив свирепое лицо. Пэпи оторопел, глянул на хозяек, словно бы извиняясь, и удалился в переднюю под свой стул. Он обиженно сидел там и даже не выполз проститься с Жужей, когда она собралась уходить.
У нее была тяжелая сумка, и я вызвался ее проводить, она переглянулась с хозяйкой, они обе засмеялись, а Жужа воскликнула, отдавая мне сумку:
— О, джентльмен, хорошо.
К сожалению, провожать ее было недалеко, она жила через три квартала в таком же доме, где в подъезде сидел такой же старый интеллигентный привратник. Я отдал ей сумку, она пожелала мне доброго здоровья.
— Жужа, — сказал я, скорбя, — не уходите, пойдемте в кафе…
Она изобразила на лице строгость, неприступность, погрозила мне пальцем.
— Ни, ни, — сказала, — я женщина порядочная.
— Конечно, — воскликнул я, — у меня нет сомнения.
— Что такое «сомнение»? — удивилась она. — Форинты? — и, оживившись, почти радостно воскликнула: — Я имею форинты. Ожидать надо, одна секундочка.
И, засмеявшись, побежала по лестнице, легко таща свою тяжелую сумку. Минут через пять вернулась, стала совать мне в руки деньги.
— Пожалуйста, нет, пожалуйста…
— Ах, Жужа, у меня есть. Вот, вот, — я вытащил бумажник, показал ей пачку денег — командировочные, которые получил в Союзе писателей.
— Зачем сказал «нет»? — она покраснела, пряча свои форинты в кошелек.
— Я сказал: у меня нет сомнения, что вы прекрасная женщина, а форинты у меня есть…
— Что значит «сомнение»?
— Кто-то сказал: сомнение — это одна из болезней ума, которая больше всего препятствует счастью.
— Не понимаю, — проговорила она беспомощно, — объясни, пожалуйста.
— Жужа, — сказал я. — Ты хочешь пойти в кафе со мной, но почему-то не идешь. Это сомнение.
Она засмеялась.
— У меня нет сомнения! Идем!
Пошли мы с ней в маленький ресторанчик напротив дома, где она жила. Это совсем крошечное заведение с эмблемой петуха на вывеске, на тарелках, на чашках, всего один зал, заставленный столами. Играл тапер на стареньком звучном пианино, тихо играл, нежно, над ним была приколота деревянная панель с флагами разных стран, и пел он на многих языках — немецком, русском, испанском, английском. В углу зала веселилась компания юношей и девушек. Мы сели рядом с ними. К нам подбежал веселый, легкий в движениях, добродушный официант. Посоветовал, что взять выпить, закусить, и исчез, и мгновенно появился снова, уже с нашим заказом. Весь зал, переполненный людьми, обслуживал он один быстро, легко и весело.
Тапер пел старые английские песенки, шумела в нашем углу компания молодых волосатых людей, официант принес им еду, девушки стали перехватывать у него тарелки, смеясь, они уже были слегка под хмельком, он засмеялся тоже. Мне понравилось, как он засмеялся, как включился в эту игру с тарелками. За столиком напротив нас целовались юноша и девушка, они не шевелились, прижавшись друг к другу, и так все время, пока мы сидели здесь с Жужей. А дальше за другим столиком сидела очень пожилая пара, перед ними стояло два бокала с кока-колой. Он, импозантный старик, держал руку на руке столь же пожилой спутницы, она спокойно улыбалась, слушая музыку или, может быть, предаваясь своим мыслям. Я тоже прикрыл ладонью Жужину руку, но она вежливо, осторожно отодвинула ее, мягко улыбнувшись мне, как бы извиняясь за это и предостерегая от излишней фамильярности…
Здесь было по-домашнему уютно, тепло, тапер пел свои песенки с придыханием, почти шепотом, интимно, сентиментально, обволакивая все покоем, умиротворением, душевной растроганностью. Все здесь были врозь и в то же время все вместе, потому что когда музыкант начинал играть какую-нибудь популярную, знакомую песню, то все вдруг начинали петь, раскачиваясь в такт из стороны в сторону…
— Пойдем гулять, — сказала Жужа, — в парк, на выставку.
— С тобой на край света, — воскликнул я.