— Да? — спросил он и потом во время нашей беседы то и дело подходил к столу, перекладывал листы, молчал, оборачивался ко мне и спрашивал, спрашивал, какой все же вариант лучше — тот ли, где изображена ночная деревня, к которой идут освобожденные люди, или тот, где юноша ведет их за собой, освещая факелом путь… Он почти страдал, не зная, удалась ли ему эта работа. На склоне лет, прожив огромную сложную жизнь, он, значит, не знал еще покоя, даже почти достигнув профессионального совершенства. Он мучился над решением простейшей задачи, которая мне, постороннему глазу, казалась ясной, как дважды два, а для него была закрыта покровом глубокой тайны…
Штробль угостил нас вином и сам выпил, поводил по кабинету, рассказывая о фотографиях, развешанных по стенам. Вот он рядом с девочкой. Девочка послушно застыла перед объективом, доверчиво придвинувшись к еще сравнительно молодому художнику. Над фотографией скульптурное изображение этой девочки, «моей маленькой подружки», сказал Штробль. А «маленькая подружка» — ныне королева Великобритании. Вот фотографии лордов, премьер-министров, писателей разных стран — все они добрые знакомцы скульптора. А вот фотография Ворошилова, с которым Штробль дружил и часто бывал у него в гостях в Москве.
И здесь же фотография еще не старого Бернарда Шоу.
— Я покажу вам чудо, — сказал Штробль.
Он принес полиэтиленовый пакет и осторожно положил на стол. В этом пакете действительно было чудо — слепок руки Шоу, который Штробль сделал еще в 1935 году. Узкая, аристократическая рука, изящная, даже женственная, благородная рука, тонкие, длинные, красивые пальцы. Эта рука была сама как произведение искусства, как эталон изящества и красоты. Интеллектуальная рука. Сколько же надо передумать, пережить, чтобы и в руке отразилась твоя душа.
— О да, — усмехнулся Штробль, — он был необыкновенно красив и пластичен.
Он достал пачку писем Шоу и показал мне почтовую открытку, посланную из Англии в тридцать девятом году, уже во время войны. Она прошла — удивительно! — через всю Германию, через оккупированную Гитлером Европу. Писатель спрашивал Штробля, над чем он ныне работает, и настоятельно советовал изобразить Адольфа, Даладье и Чемберлена, этих величайших врагов человечества.
Мы сидели на старом диванчике, пили вино. Жужа сказала, что она удивляется оптимизму Штробля, это, наверно, оттого, спросила она, что, прожив столь долгую жизнь, он видел на своем веку рождение и падение множества авторитетов и, конечно же, знает цену вечному и временному.
— Кому это ведомо, что в нашей жизни вечно, а что временно? — грустно усмехнулся он и рассказал случай, происшедший будто бы с Бернардом Шоу на каком-то международном конгрессе. Некий министр пространно толковал там, что европейские границы отныне установлены навсегда, человечество может быть спокойно, они никогда не будут изменены. «Навсегда, никогда, — воскликнул Шоу, — это шаманство, суесловие. Я видел, — сказал он, — множество государей, министров, все они произносили эти слова — «навсегда», «никогда». А где эти министры и государи? И где их обещания?» Вечна только красота женщины, — Штробль ласково притронулся к руке Жужи, — да и то, — добавил грустно, — в творении художника, который успел запечатлеть мгновение этой красоты…
Хитро усмехнувшись, он сказал что-то Жуже, засмеялся, она тоже засмеялась и покраснела и, поколебавшись, перевела мне его слова: он сказал, что ревнует ее ко мне и что к его врагам прибавился еще один.
— Ты ему большой враг, — перевела Жужа слова, которые он повторил еще раз, погрозив мне пальцем.
— Неужели у него есть враги?
Штробль сожалеюще покачал головой.
— А у русского писателя нет врагов? Завистники и недоброжелатели неизбежны, — перевела Жужа. — Если художник всем по нутру, всем нравится, значит, он мертв.
Он достал из шкафа два альбома, две большие тетради и объяснил, что в этих книгах расписываются его посетители, я тоже должен оставить свою запись. Один альбом предназначен для государственных деятелей, а другой для менее ответственных гостей. Мне предстояло расписаться в тетради для «менее» на странице, где недавно сделала свою запись какая-то актриса, женщина очаровательная. Он показал фотографию этой актрисы.
— Ну, разве вам не приятно поселиться рядом с такой красавицей? Русские писатели, как я вижу, тоже любят красивых женщин. Но Жужа — моя любовь! Пишите.
Я долго и старательно писал что-то, Жужа стала переводить, однако он, услышав первые слова, закрыл тетрадь — надоели ему, наверно, восторженные восклицания, которыми были переполнены эти тетради, — и ткнул пальцем в мой фотоаппарат, предложив пойти в сад сделать снимки на память.