И, однако, сосчитав свои форинты, я вызвал такси, сказал хозяйкам, что вернусь завтра, подхалимски улыбнулся Пэпи, прорычавшему мне вслед, и выскочил на улицу и помчался на аэродром.
Оказывается, нет ничего невероятного и невозможного — в девять часов вечера я уже открывал дверь своей квартиры в Москве.
Дома никого не было. На столе лежала записка. «Мы ушли к Ире», — писала жена. Записка была предназначена мне. Но почему? Не могла же она знать, что я возникну тут из далекого Будапешта, где мне предстояло жить не одну неделю. Не могла знать, а записку все же оставила.
Черныш, не зная, как выразить радость, носился из комнаты в комнату, стелился брюхом у моих ног, прыгал, стараясь лизнуть лицо, он осип от восторженного лая и уже только хрипел. Наконец он лег у двери, смотря на меня преданными глазами, виляя пушистым хвостом.
Я надел новую рубашку, галстук, погладил на прощание верного Черныша и потянулся к выключателю, чтобы погасить свет. И, как всегда, привычно скользнул глазами по стене, где много лет назад мой младший сын — тогда ученик третьего или четвертого класса — аршинными буквами написал им самим придуманный афоризм: «Время неподвижно, подвижны мы». Что ж, в этом изречении есть некоторый смысл, думал я всегда и потому даже при ремонте квартиры оставлял эту мудрость нетронутой.
Я потушил свет, закрыл дверь и ушел, провожаемый пронзительным воем оставшегося в одиночестве Черныша.
Такси, на котором я примчался сюда с аэродрома, ждало меня у подъезда, и через десять минут я уже стоял возле двери Иры — Ирины Александровны Слоновой.
Она жила в коммунальной квартире на углу Васильевской улицы, в комнатке, наполненной изящными фарфоровыми статуэтками. Ее отец, известный актер, руководил в нашей школе драмкружком, и мы были уверены, что звезда школьных постановок Ирина Слонова станет актрисой, как и многие ее родичи. Но она не стала актрисой. Почему, никто не знает, это ее тайна и, может быть, печаль.
В комнате, наполненной людьми, стоял полумрак и напряженная тишина.
— Тише, — сказал кто-то мне, — тише, ради бога.
Я на цыпочках прошел и сел на свободный стул у двери. Вся комната была передо мной, обычно, как я ее помнил, узкая, маленькая, она сейчас словно раздвинулась в ширину и в длину. И там в дальней, противоположной ее стороне у окна сидели совсем юные, молодые люди — девушки, юноши, дети. Я почти не различал их лиц, прикрытых полумраком. А ближе ко мне за столом, уставленным закусками и вином, еще ждущими начала торжества, сидели Тамара Уралова, Ира Черняк, Тамара Григорьева, Володя Пустовалов, Федя Шамашев, Абрам Булгач, Ира Слонова, моя жена Лиля Елизарова. Сидели те, кого я помнил молодыми, а ныне уже основательно тронутые временем, бывшие мальчики и девочки, ставшие уважаемыми людьми, достойно делающими свое дело на этой земле.
— Тише, — сказали они мне, смотря не на меня, а на диван в глубь комнаты, где сидел еще кто-то, много их там сидело, больше, чем за столом, не сосчитать.
— Ну, налейте рюмку водки, что ли, — сказал я, — ведь издалека я приехал… А кто это там у окна?
— Это наши дети и дети наших детей, — сказал Федя, Федор Петрович Шамашев.
— А на диване?
— Ты не узнаешь нас? — спросил один из тех, кто сидел на диване, и я узнал…
Я узнал и его, Борю Попова, и многих других — Гринишкина, Сашу Медкова, Абрама Гельбурга, Володю Астаховского, Колю Воронина, — они погибли в войну, и Бориса Николаева, и Николая Аничкина, и Сергея Елизарова, брата моей жены, и Ирину Бялобржескую, и своих сестер Лелю и Таню. Всех их война не сразу убила, они еще жили многие годы, но умерли от ран или душевных потрясений.
— Вот мы и собрались все, — сказал Абрам Гельбург. — Ты когда погиб, Коля? — спросил он меня.
— Я? Что с тобой, Абрам! — в ужасе воскликнул я. — Я жив.
— Извини, — сказал он. — Я, помню, писал тебе осенью сорок первого, но не дождался ответа… Почему ты не ответил мне?
— Я ответил, Абрам!
— Да? Впрочем, я тогда погиб. Извини…
Боже мой, как они, те, кто пал в войну, были молоды рядом с нами, уже почти стариками. Увы, они были даже моложе наших детей, которые сидели в полутьме у окна, незнакомое племя, многих никогда я не видел прежде. Там среди них я разглядел и двух своих сыновей…
— Мы должны торопиться, — сказал Гринишкин. — А нам надо многое сказать.