Он поднялся с дивана, большой, добродушный, широкоплечий, умница наш Гринишкин, который, конечно же, стал бы ученым, если бы не погиб.
— Не от своего имени я хочу сказать, а от всех нас, погибших в войну и после войны. И не вам, друзья нашей юности, а вашим детям и внукам. Мир так устроен, что связь между живыми и мертвыми нерасторжима, живые должны продолжать дела ушедших. Послушайте слова древнего мудреца Платона, обитающего ныне среди нас, ушедших. Вот что он говорил согражданам, передавая детям завещание погибших за родину. В этих словах справедливость веков: «Дети… в то время как у нас была возможность жить, но жить не прекрасно, мы предпочитаем лучше прекрасно умереть, прежде чем навлечь хулу на вас и на будущие поколения, прежде чем посрамить наших отцов и весь род предков. Мы считаем, что не стоит жить тому, кто посрамил своих; такому человеку не будет другом никто из людей, никто из богов, ни на земле, ни под землей, после смерти… Поэтому и в начале, и в конце, и всегда, и всюду, и везде старайтесь проявлять всяческую готовность, насколько возможно, превзойти доброй славой и нас и предков. В противном случае знайте, что для нас, если мы победим вас своею доблестью, победа принесет позор, а поражение, если мы потерпим поражение, — блаженство. Скорее всего мы будем побеждены, а вы победите в том случае, если приложите усилия не злоупотреблять славой своих предков и не растрачивать ее, зная, что для уважающего себя человека нет ничего постыднее, как заставлять почитать себя не ради себя самого, но ради славы предков… Если вы будете поступать так, вы к нам придете, как друзья к друзьям, когда вас настигнет сужденная вам участь. Если же вы пренебрежете этим и будете вести себя, как трусы, никто не примет вас благосклонно. Вот это да будет сказано детям». Это слова древних. Это и наши слова. Теперь мы уходим.
Так сказал Гринишкин и первый пошел к двери мимо меня. Они шли один за другим, задевая меня своими одеждами, я знал это, но не чувствовал прикосновения. Один за другим они уходили, одних я узнавал, других нет, они все шли и шли…
А потом будто бы зажегся свет, мы придвинулись к столу, и я сказал:
— Эй, вы, почему не наливаете мне штрафную? Мне положена штрафная…
— Еще чего, — проговорила Ира Слонова и отодвинула от меня бутылку. — Сколько можно? Ты уже ухлестал десять штрафных!
— Да ты что? — возмутился я.
— Правда, не надо больше, — сказала жена, — с тебя хватит.
— Это тебе хватит, а я и не пригубил. Наливайте!
— Пойдем-ка, дружочек, домой, — сказала жена.
— Господи, да не пил же я, — почти заорал я, чуть не плача. — Ну, налейте хотя бы на посошок, я сейчас уйду, мне на самолет надо.
— Не кривляйся, — сказала жена и нахмурилась и сдвинула брови.
Это ее «не кривляйся» всегда настраивало меня на иной лад — и стыдно мне становилось, и виноватым я себя чувствовал, а за что виноватым и за что стыдно, не знаю, но стыдно, но виноватым, и я смиренно склонял голову. И сейчас я смирился, поняв, что если все говорят, что белое — это черное, то я должен поверить, потому что спорить с большинством бессмысленно. Большинство видит, а одному только кажется. Все уверяли, что я выпил лишнее, значит, я выпил лишнее, хотя знал, что и не притрагивался к вину. Одно мне было ясно, что, если время и неподвижно, а подвижны только мы, все же самолет ждать меня не будет. Я всех перецеловал, а женщин даже несколько раз, и ушел. Жена хотела уйти со мной.
— Нет уж, — сказал я, — сиди, доберусь. Между прочим, откуда ты знала, что я приеду?
— Ничего я не знала… А куда ты уезжал?
— Здрасте! — воскликнул я. — Вы что, все решили сегодня меня разыгрывать? Не знала, что приеду, а записку оставила!
— Какую записку, бог с тобой!
— А ну тебя! — сказал я, чмокнул ее в щеку и ушел.
На самолет я не опоздал. Было уже позднее утро, когда я добрался до улицы Атилла, перекусил в «эспрессо», поднялся в свою комнату. И тут же позвонила по телефону Жужа, спросила, как я спал и не хочу ли поехать с нею в Татабаню к ее родителям, она давно уже не была у них.
— Конечно, Жужа, спасибо.
Мы встретились на вокзале.
Я начал рассказывать ей о своем ночном путешествии в Москву, она засмеялась: это приснилось тебе. Ничего себе, приснилось! Хорошенький сон, если на мне были рубашка и галстук, которые я надел вчера у себя дома, в своей квартире, в Москве…
Ференц не хотел меня отпускать. Он сердился на Жужу за то, что она лишает его работы, а меня то ли шутя, то ли всерьез предупреждал быть осторожным и не поддаваться женским чарам.