— Почему, Николас, в моей жизни так много осколков? — спросила Жужа, садясь за стол. — Клеют, клеют, и ничего не склеивают. Счастье разве клеить можно?
Отец хмуро взглянул на нее, сказал:
— Ты жалобная, несчастная коза! Счастье — не птица. Счастье — работать. Труд — счастье.
Он проговорил это на ломаном русском и вышел во двор надергать из хилой грядки немного свежей зелени.
— Папа ортодокс, — сказала Жужа. — Дважды два знает, а больше нет желания знать.
Она подошла к занавеске, отделяющей так называемую гостиную от спальни, откинула ее, и я увидел большую комнату, где стояло просторное — от одной стены до другой — супружеское ложе, старомодная, ставшая коричневой от времени деревянная кровать с высокими, тщательно взбитыми подушками, застеленная темным покрывалом.
Постояла, посмотрела, молча опустила занавеску и открыла дверь в другую комнату, совсем крохотную, почти чулан, с маленьким оконцем. Здесь стоял узкий топчан, на стене висел коврик — лубочная картинка, которую можно встретить и у нас в России в любом деревенском доме. Белый замок, озеро неестественно зеленого цвета, лебеди, плывущие по нему, неправдоподобной яркости закат, на горизонте олень с ветвистыми рогами, беседка на берегу, а в беседке юноша и девушка, держась за руки, тянутся друг к другу с поцелуем. Они конфетно красивы, оба как белокурые ангелы.
— Моя комната, — сказала Жужа и поманила меня и закрыла за мной дверь, тут в комнате уже пахло нежилой прохладой. — Я выросла здесь, — сказала Жужа, — просыпалась, смотрела на этот коврик, ложилась спать, тоже смотрела. Там моя страна. Ходила к озеру, кормила лебедей, жила в замке, олень был моим лучшим другом, а в беседке, Николас, это я… Рядом с юношей. Я никого не любила, Николас, только этого мальчика. Я очень его любила, разговаривала с ним, молилась богу, чтобы он меня нашел не на картинке, а в жизни… Это моя страна. Она и сейчас мне снится. Ты веришь в бога, Николас?
— Нет, Жужа.
— Нет? — почти со страхом она переспросила меня. — Как можно жить, не веря в бога?
— Живу, — сказал я.
— Как? Как живешь, Николас? Ты в самом деле не веришь в бога? — почти с отчаянием спрашивала она. — Не веришь? Нет, нет, не надо, не обманывай. Ты веришь, бог у тебя в душе, я знаю…
— Нет, Жужа, — ответил я, — может быть, я хотел бы верить в бога, но я не верю, не могу…
— Ах, Николас, — тихо, печально сказала она, — мы так рядом с тобой и так бесконечно далеко…
— Что тебе дал бог, Жужа? — спросил я.
— Этого мальчика из беседки, — воскликнула она, — я встретила его, молилась, молилась и встретила, он пришел. Это мой муж, Николас…
— Бог дал и тут же отнял?
— Ты не добрый, нет, — почти плача, сказала она, — люди его отняли. Зачем бог? Бог дарит, отнимают люди.
Я смотрел на лубочный ковер, вышитый бесталанным художником, такие коврики разбросаны по бесконечной России, намалеванные на холсте или просто на клеенке, они продаются на любом рынке рядом с надутыми, как воздушные шары, кошечками или поросятами-копилками с розовыми бантиками на шее, я смотрел на эту безвкусную картинку впервые без обычного скептицизма и видел в ней, в этом неестественном закате, в сказочном нереальном замке, в лебедях с длинными шеями и маленькими змеиными головками, в этой беседке, где тянутся друг к другу в робком поцелуе неправдоподобно красивые юноша и девушка, своеобразную красоту, недоступную мне. Там иная страна, иной мир, там, в этой лубочной стране, свои законы пропорций и морали: мирно уживались олени и лебеди, утреннее озеро с вечерним закатом, пальма в лесу и под ее тенью белая береза, отраженные в зеленой воде…
Где только я не встречал подобных картинок — в таежных избах Забайкалья, на Сахалине, у курильских рыбаков, украинских пахарей, в чистеньких домах Германии, в квартирах английских рабочих, в домах Эдинбурга и Глазго, в витринах магазинов Монреаля и Торонто, у жителей швейцарских городов. Везде, куда бы ни заносила меня судьба, подобные картинки украшали — или безобразили? — многие дома. Кошечки-копилки, поросята, набитые монетами, свистульки, глиняные поделки неправдоподобных зверей — все это разбросано по всему миру и всюду наречено презрительным словом «кич».
«Почему?» — спросил я себя, глядя на Жужу, почти со слезами смотрящую на коврик ее детства, вселивший в нее так много надежды, мечты, успокаивавший, возвышавший ее… Нет, конечно, это никакое не искусство. Хотя в чем цель искусства? Кто может доказать девочке Жуже, что музейный, великолепно выписанный талантливым художником пейзаж гораздо выше этого коврика, облагородившего юную душу и не испортившего ее вкуса? Почему, в самом деле, миллионы людей во всех концах земли украшают свои жилища такими нелепыми ковриками? Все эти безвкусные лебеди, пальмы, растущие рядом с березками, нелепые щекастые кошечки-копилки, все они из иного мира, неведомого мне, в который я уже не верю, не могу верить, из того самого мира, где все еще живут бессмертные лешие, ведьмы, черти, принцессы-несмеяны, влюбляющиеся в простаков-свинопасов, златокудрые русалки, играющие в свои игры в лунной воде.