Поезд давно уже покинул Татабаню, а Жужа все глядела в темное окно, прижавшись лбом к его стеклу…
Всякое путешествие — праздник. И мое пребывание на венгерской земле было маленьким счастьем души. Все было празднично, даже поездка в трамвае по будапештским улицам, говор людей на языке, который сначала казался мне трудным, тяжелым, но потом уже звучал как музыкальная фраза и который я почти понимал, хотя не знал ни слова. Я купался в гостеприимстве, в предупредительности, в желании всех, кто общался со мной, сделать мое пребывание на этой земле еще лучше, еще радостнее.
Я видел стараниями Ференца уже много людей, много городов, но не видел еще венгерское море — озеро Балатон.
Ференц повел меня как-то в одно большое министерство. В конце беседы министр спросил, был ли я на Балатоне, и тут же снял трубку, позвонил куда-то, и через десять минут я уже знал, что завтра утром за мной приедет машина и отвезет на Балатон в профсоюзный дом отдыха.
И действительно, рано утром пришла машина, и молодой стремительный шофер помчал нас с Ференцем на юг. Я оглянуться не успел, как очутился в Балатонлеле, в только что отстроенном и еще пустом трехэтажном здании дома отдыха. Пахло краской, было стерильно чисто, во дворе под моим балконом цвели розы, вдали за деревьями виднелась стальная полоска озерной воды. Журчал фонтанчик, птицы щебетали на разные нежные голоса, с соседнего балкона смотрел на меня, улыбаясь, приехавший из Будапешта принимать от строителей этот дом отдыха секретарь профсоюзного комитета министерства Ласло Фаркаш.
— Здравствуйте, — сказал он по-русски с таким акцентом, что я с трудом понял, какое слово он произнес.
Я ответил по-венгерски, он смотрел на меня, видимо тоже не понимая, что такое я изволил произнести.
— Здрасте, — сказал я по-русски.
Он обрадовался, закивал головой, засмеялся и протянул руку. Мы подержались, стоя каждый на своем балконе, и стали друзьями.
Прибежал Ференц, позвал купаться.
— Хорошо, — сказал Ласло.
— Хорошо, — сказал я.
Но купаться я не стал. Они купались, а я сидел на берегу, млел на солнце и смотрел на тихую ровную гладь озера. Что я ожидал увидеть, когда ехал сюда? Не знаю. Может быть, действительно нечто морское, шумное, бурлящее, а увидел гладкий берег, поросший во многих местах осокой и травой, плоскую, неподвижную, как в блюдце, ленивую воду, которая даже детям была по колено. На длинном молу застыли рыбаки с удочками, все как на каком-нибудь подмосковном озерке — тихо, пустынно и первозданно. Берег хотя и затоптан, но затоптан не по-курортному, а по-деревенски, в песке дождевые следы, в примятой траве лужицы, урчат лягушки.
Как это озеро и этот берег были похожи на другое озеро, такое же ровное, с такими же деревенскими берегами, с высоким небом над беспредельной водной гладью, запахом рыбы или тины! С тем озером, которое было связано с моей судьбой нерасторжимыми и таинственными нитями, с озером Селигер.
Я много лет хочу туда поехать и не еду. Боюсь, а чего, и сам не знаю. Хотя нет, знаю. Там, на этом озере, живет какой-то дух, какая-то кикимора, которая зовет меня, как позвала она когда-то, еще до войны, моего отца. Он поехал туда искать уединения и отдохновения и наслаждался солнцем, тишиной, одиночеством, гостеприимством крестьян, а вернувшись домой после счастливого отдыха, заболел и вскоре умер.
Через год после его смерти уже я месил грязь в болотах вокруг Селигера. Там началась и там кончилась для меня война. Там остались лежать в приютившей их навек земле многие мои фронтовые товарищи, там мог остаться и я.
Как это было давно! Я сидел на берегу озера Селигер, еще совсем мальчик, смотрел на голубую воду, отражавшую небо, надо мной шуршали снаряды и падали где-то на другом берегу, а за спиной кричала кикимора обманчивым голосом тоскующей птицы. Сквозь кусты подошла ко мне девушка, наша санинструктор, села рядом, и я обнял ее, кикимора закричала еще громче, мы отмахнулись от нее и легли в траву, обнявшись. Мы были целомудренны и мечтательны. Я сказал ей, что здесь заболел мой отец и что у меня есть предчувствие, что я останусь тут навеки. Она засмеялась, она сказала, что этого не будет никогда, и поцеловала меня, и подарила мне носовой платок, на котором было вышито голубыми нитками мое и ее имя и сердце, пронзенное стрелой.
Кикимора кричала нежным хитрым голосом и куда-то звала нас. «Иди, иди», — кричала селигерская кикимора. Милая девушка поцеловала меня и ушла на ее зов, расставшись со мною в это мгновение навсегда: она погибла через два дня. А я остался жить.