Утром мы с Ференцем уезжали из Балатонлеле. Кричали венгерские лягушки, скоро придет машина, увезет нас, и я уже, наверно, никогда не услышу их крик. У этих венгерских лягушек какой-то свой страдальческий голос, ритмичный утробный стон.
Я прошел через утренний, мокрый от ночного дождя сад к Балатону. Уже солнце пригревало землю, парило. Озеро было тихо, спокойно, оно синело, как море, виднелся противоположный гористый берег, стояла тишина, безлюдье, было благостно, умиротворенно. Покой ощущался во всем — и в разноцветных яхтах, ночующих у причала, и в сытой, густой свежести травы, и в метании микроскопических лягушат под ногами, которых я принял сначала за кузнечиков, так высоко они прыгали. Влагой было насыщено все, трудно дышалось, и, однако, все жило, все благоухало, все словно говорило о вечности и разнообразии жизни.
Я бросил монетку в Балатон, она плюхнулась в воду, круги пошли по поверхности и постепенно стихли, и снова озеро стало ровным, неподвижным, синим… Я бросил монетку с надеждой вернуться сюда когда-либо и усмехнулся, вспомнив, сколько же монет побросал я во всякие водоемы в разных концах света и еще ни разу не вернулся туда, где ждала моего возвращения моя монета. Наворожит ли мне этот форинт, который я бросил в Балатон, обратную дорогу сюда, к венгерскому морю?
А через час пришла машина из Будапешта, мы попрощались с Ласло и уехали. За стеклом машины мчалось, летело назад, в прошлое еще одно мгновение моей жизни…
Вот и все…
Впрочем, нет, не все. Была еще поездка в Сегед, на юг Венгрии… Хотя в тот раз я не доехал туда, а потому не доехал, что, едва мы сели в машину, Ференц развернул карту, я увидел недалеко от Сегеда город с названием, которое так и не научился выговаривать — Ходмезёвашархей, — и попросил:
— Давай заедем туда, Ференц, а?
— Силы небесные! — воскликнул он. — Зачем? У нас есть программа. Ну зачем?
Я знал зачем, но не хотел говорить. А кроме того, в самом названии этого города было что-то загадочное. Там жили не просто люди, а — подумать только! — ходмезёвашархейцы. В их имени слышались мужественность, величественность, непреклонность характера. Я еще никогда не встречал ходмезёвашархейцев. Можно ли прожить жизнь и не увидеть их? Нельзя!
Я сказал это Ференцу, он насупился, буркнул в ответ:
— Проживешь.
— А кроме того, у меня есть хобби, Ференц, — проговорил я стыдливо.
Он слушал с каменным лицом.
— Что ты сказал? — спросил я.
— Ничего. И не скажу ничего. Но все-таки интересно, какое у тебя хобби?
— Понимаешь ли, я коллекционирую города с трудными названиями. Ты только послушай, как звучит это имя, оно все в движении, ползет, извивается, шипит, но не пугает, а ластится, зовет: «Ходь, ну, ходь, пожалуйста, ко мне». Ты должен понять страсть коллекционера. А, Ференц?
Он глянул на меня, будто на сумасшедшего.
— А как тебе нравятся такие названия: Кишкунфеледьхаза? Аннавёльдьибанья-Шаришап? Пустасентмихайфа? Сигетсентмартон-Сигетуйфалу? Шомошкёуйфалу хатар? Продолжать? Ну-ка, выговори хоть одно. Не хочет ли коллекционер и туда поехать?
— Хочет, но объять необъятное нельзя. Ну пожалуйста, Ференц!
Ференц сердито вылез из машины, хлопнул дверцей и ушел.
— Куда он? — спросил я шофера. Но тот не понимал по-русски, только кивнул мне в ответ и улыбнулся.
Ференц долго не возвращался. Я уже подумал, что он рассердился и не вернется. Но он, конечно, вернулся; сел, ворчливо проговорил:
— Едем. Начальство разрешило. Будет встреча в книжном магазине, потом пойдем в гимназию имени Бетлена Габора. Ты хоть знаешь, кто такой Бетлен Габор? Впрочем, откуда? Это король Венгрии, полководец, дипломат, покровитель наук, искусств, промышленности, жил в конце шестнадцатого — начале семнадцатого веков.
…Ходмезёвашархей еще не был тронут осенью, благоухал цветами, светился солнцем. На площади, где остановилась наша машина, на скамейке под деревом сидели мальчик и девочка, им было лет по шестнадцать, не больше. Они сидели не рядом, однако и не в отдалении, и напряженно смотрели в пространство перед собой. Их руки лежали друг подле друга, но не прикасались. Впрочем, нет, его мизинец был так близко от ее мизинца, что казалось, еще мгновение, и пальцы сомкнутся, свершится нечто, что испепелит их сердца.
«Что такое счастье, Николас?»
Вечный вопрос, на который нет ответа. Или есть тысяча разных ответов, Жужа.
Юные ходмезёвашархейцы сидели у порога тайны, они еще не сорвали запретный плод с райского дерева и не знали еще, что неизбежно сорвут его и надкусят…