— Не терзайся, жива ли я, мертва ли… Я тут, с тобой, мой мальчик, не делай глупости, сними петлю. Это недостойно, человек обязан пройти через все, что ему предназначено судьбой…
— Мама, мне так тяжело! — закричал он, протянул к ней руки, она подошла, и он увидел — на одну секунду, осветившую и комнату, и ее лицо, как белой молнией, — живая мама стояла перед ним, улыбаясь той необыкновенной своей улыбкой, которая была только у нее одной, слегка ироничная и смущенная, каких-то два несовместимых чувства жили на ее лице.
— Сынок, ты опять не полил цветы. Сколько раз я просила тебя, а ты…
— Не сердись, — сказал он, — я полью, я забываю…
— Они же засохли, забывчивый мой.
— Так лучше, мама: забывать и не помнить ничего…
— Слепенький ты мой, дурачок… Отец слепой, и ты…
— Кто это слепой? Я слепой? — спросил из коридора отец. — Опять ты за свое. Чему сына учишь?
Он вошел в комнату, побагровел, увидев Григория на полу с петлей на шее.
— Что ты делаешь? Спрашиваю, что делаешь?
— Что, что, — пробурчал Григорий. — Уроки делаю.
— Опять двадцать пять. Уроки, называется! Разлегся, понимаешь ли, на полу и делает уроки. По какому предмету? А на шею что нацепил? Собака ты, что ли, с поводком? Что из тебя вырастет? Слюнтяй? Балбес?
— Бал без чего? — спросила мама.
— Чего?
— Без чего бал, спрашиваю?
— Тьфу на вас, — сказал отец, — больно умные! Вставай с пола, ну! И веревку с шеи сними! Нацепил, понимаешь! Вот этой веревкой тебя по заднице! Собирайся, в деревню завтра поедем.
Он ушел, оставив Григория с мамой.
— Отец прав, — сказала мама, — сними веревку.
Она поцеловала его в щеку, засмеялась тихим, ласковым смехом и пошла к двери.
— Подожди, мама, — сказал Григорий, — ну куда ты торопишься, елки-палки.
— Побегу, Гришенька, надо мне, — ответила она и ушла.
— Дурак, — сказал Григорий сам себе, отвязал веревку от батареи и выбросил ее в окно на улицу.
— Эй, кто хулиганничает?! — испуганно вскрикнул на улице мужской голос. — Совсем обалдели люди!
Григорий понимал, что мама не могла приходить, но понимать-то он понимал, однако ведь он говорил с ней, видел в какое-то мгновение ее лицо, даже чувствовал ее поцелуй на своей щеке. Не могла приходить, она умерла давным-давно, а он ослеп, он не видит ничего, кроме кромешной тьмы, и все же она приходила, а он видел ее лицо и ее улыбку, и венчик волос вокруг головы, она всегда так причесывалась, и слышал ее голос… И отец приходил. И мама шутила с ним, как всегда. Отец велел ему собираться — каждый год до отцовской болезни они ездили в его родную деревню.
Какое это было замечательное время! Отец Григория — Андрей Андреевич — оформлял на фабрике отпуск, брал сына и уезжал туда, где родился и вырос. Еще весной в предвкушении поездки он словно дичал, косые его глаза совсем разбегались в разные стороны, лицо принимало загадочное праздничное выражение. Своим нетерпением он заражал и Григория.
Деревня носила обидное название Поганка. Речка Вихлянка петляла вокруг деревни. Говорили, что прежде она была полна раков и всякой рыбьей мелочи, которую можно было ловить руками. Но Григорий не знал ее такой: Вихлянка высыхала, мелела с каждым годом, а поля изнывали от зноя. На берегу стояла старая церковь, в которой председатель колхоза — какой-то родственник Андрея Андреевича, то ли племянник, то ли троюродный дядя — оборудовал склад зерна. Говорили, что церковь эта в давние времена разгневала грозного русского царя, призывая набатным звоном не подчиняться царской воле. В наказание каждый третий крестьянин был отправлен в далекие края на вечное поселение. А у самого большого церковного колокола был вырван язык. Бессловесный колокол остался висеть в назидание потомкам, а его строптивый язык увезли за уральские горы и там утопили в бездонной сибирской реке.
На зерновом складе колокола не положены. Председатель колхоза распорядился их сбросить, и их сбросили на землю, увезли на переплавку, но опальный колокол не тронули, оставили висеть из уважения к его революционному прошлому. По ночам он гудел, от ветра, наверно. Григорий просыпался, слушал с суеверным страхом его гудение, похожее на стон, словно, безъязыкий, бессловесный, он хотел говорить и стонал, мычал, немой. Что было в его мычании? Гнев? Боль? Тоска?
Поля сохли, умирали от зноя, земля трескалась, близился голод и для людей, и для животных. И тогда на колхозной сходке отец Григория произнес зажигательную речь, повторил слова великого ученого Мичурина о том, что нельзя ждать милостей от природы, взять их у нее — вот наша задача, и предложил вырыть канал от лесного озера к Вихлянке через усыхающие поля.