Все рыли, и Григорий тоже рыл. Это было счастливое время: верили в чудеса, так же как в грядущую мировую революцию. Деревня жила надеждой. С лопатами, кирками, ломами, с песнями каждое утро стар и мал шли покорять природу. Воистину великая цель рождает великую энергию. К осени канал был вырыт, вода из озера потекла через поле и влилась в мелеющую Вихлянку.
Рыли днем и ночью, костры полыхали под звездным небом, в сухом воздухе пахло огнем, конским и людским потом, злое комарье пило человечью кровь, гудел безъязыкий колокол. Ветра не было, а он гудел.
Деревенские жители притерпелись к этому гудению, привыкли и не замечали, а Григорий испытывал страх не страх, но боязливое любопытство, словно каждый звук отзывался в его теле ответным гулом. Гудел колокол, и что-то гудело, будто вибрировало в теле Григория.
Григорий уходил в ночное поле, подальше от людей, охваченных энтузиазмом покорения природы, и слушал стон колокола, несущий печаль над бесконечными полями, покрытыми ночной тьмой, над спящим лесом, над огненными всполохами костров. Отчего он так стонет? Он манил Григория, звал. Григорий не мог преодолеть искушения и однажды дымной лунной ночью прокрался в старую церковь и по остаткам скрипучей лестницы взобрался на колокольню.
Отсюда, сверху, было видно бесконечное ночное пространство — огни в деревенских избах, розовая полоска на востоке, из которой рождался новый день, костры, пересекающие поле, слышались голоса колхозников, перекапывающих землю во имя прекрасного будущего.
Колокол висел огромной черной глыбой и был не страшен, не было в нем никакой тайны и никакой загадки. Он гудел потому, что воздух, обтекая его, клубился в его нутре, это воздух гудел, а не мертвый колокол.
— Ого-го! — дерзко заорал Григорий, и сразу же его охватил ужас, потому что из колокольного нутра, набирая силу, родился низкий, тугой звук, похожий на рычание. Рычание это текло, как из морской пучины, и становилось все громче и все грознее, и вдруг подхватило Григория и сдуло его, жалкого человечка, вниз. Он кувыркался по ветхой лестнице, что-то трещало, то ли лестничные ступеньки, то ли Григорьевы кости.
Потом он узнал, что колокол не любил людей, у него с ними были свои счеты, всякий раз, если кто взбирался на колокольню, то неизменно срывался оттуда под его рычание.
В тот год, когда вода из лесного озера потекла по самодельному каналу на поля и в Вихлянку, отец заболел, попал в больницу и через несколько месяцев умер. В деревне Григорий больше не бывал, собирался, но началась война…
…И вот отец снова звал его в деревню, как тогда, в неправдоподобно далекие и счастливые довоенные годы. Все это было — иная жизнь, живой отец, верящий в мировую революцию, борющийся с классовыми врагами, мечтающий переделать природу хотя бы в окрестностях родного колхоза. И мама была, ласковая мама, которая самоотверженной любовью безропотно любила шумного отца, охваченного революционным пламенем, и сына, который стеснялся своего отца… Она ни слезинки не проронила, провожая Григория на войну; он видел, как дрожали ее губы, но она сдерживалась и пыталась улыбаться и прижималась к нему, пока они шли к военкомату, а он испытывал неловкость и отодвигался от нее. Зачем отодвигался? Зачем смущался последней маминой ласки?
Было воскресенье, свободный день, светило солнышко, во дворе под окном старушка из соседнего дома выгуливала собачку болонку в цветнике, посаженном мамой Светланы и Вики.
Светлана стирала белье на кухне. Вика сидела на крыльце, грелась на солнце и наблюдала, как болонка гадит возле маминых цветов.
— Зачем вы, бабуля, устроили собачью уборную у наших окон? — спросила Вика. — Идите к себе.
Вика не сердилась, говорила просто так, от скуки, голосом скучным, не желая портить себе настроение, ей хорошо было от солнечного тепла, а языком она молола без всякого чувства.
Собачка сделала свое дело, тявкнула на Вику и ушла вслед за старушкой, не произнесшей ни слова.
— Вика, — крикнула из кухни Светлана. — Принеси воды.
— Не, — сказала Вика, — Неохота. Не принесу. Лень.
— Да ты что? — возмутилась Светлана. — Я твои рубашки выстирала, а ты…
— А я тебя, между прочим, не просила, — сказала Вика.
— Что ты за человек! — Светлана вышла, гремя ведрами, толкнула ногой Вику и побежала к колонке. Вика засмеялась. А когда Светлана вернулась, таща воду, сказала:
— Вот и хорошо, сама принесла, умница…
Светлана поставила ведра на землю.
— Как же тебе не стыдно! — и заплакала.