— Ты уже надоела мне.
— Не ври. Я еще не успела надоесть. Завтра, Гриша, мы идем в загс. Завтра мы станем мужем и женой. Виктория Александровна и Григорий Андреевич Тихомировы — красиво звучит!
— Нет, Вика, — сказал он, сердясь, — ни завтра, ни послезавтра, никогда.
— Ну почему? Почему? — она заплакала. — Я хочу замуж, я уже старуха, мне пора замуж, я хочу погулять на собственной свадьбе. У нас будет ребеночек, Гриша. Разве тебе не хочется ребеночка? Я уже придумала — мы назовем его Сергеем. Сергей Григорьевич — как хорошо.
— Не мучай меня, пожалуйста, — ласково сказал он.
Она всхлипнула, вытерла слезы, подошла к нему и, обхватив руками его голову, поцеловала в обожженные губы.
— Хорошо, прости, пусть будет, как было.
И снова все стало, как было. Вика жила своей жизнью, Григорий своей. Он привык обходиться без посторонней помощи, был настойчив, не разрешал себе уныния, стараясь верить в будущее. Вика приходила к нему почти каждый день. Забежит, принесет какой-нибудь еды и уйдет, не засиживается.
Лето подходило к концу, был сентябрь, еще теплый, солнечный, но деревья уже желтели, и Григорий, сидя у окна, слышал их беззвучный трепет, когда во дворе падали первые листья.
Григорий выходил во двор, сидел под деревом или, постукивая своей палочкой-выручалочкой, своим поводырем, шел в сквер к Патриаршему пруду, так по старинке называли Пионерский пруд, где слушал скрип весел и всплеск воды от проплывающих лодок, в которых сидели веселые люди, дышал воздухом, наполненным влагой и пахнущим почему-то грибами.
Однажды Вика, проходя мимо, увидела его тут и долго стояла, глядела, как солнце играет на его лице, как морщит он лоб от прикосновения теплого света, словно солнечная паутина щекочет его. Она подошла, села рядом.
— Это ты? — спросил он, сразу узнав ее: все имело свой запах, свой запах был и у нее.
— Угу, — сказала она. — Хочешь, покатаемся?
— Давай, — согласился он. — Но грести буду я.
Она взяла лодку, он сел на весла и легко, умело стал грести, она только направляла его, чтобы лодка не отклонилась в сторону, плыла ровно.
— Знаешь, чего мне хочется? — спросил он.
— Чего?
— В деревню съездить, к дядьке.
— Возьми меня, а?
Григорий поколебался, ответил:
— Поедем.
Поезд привез их на станцию поздним днем, а от станции случайный грузовик за час домчал до развилки дорог, откуда в полукилометре виднелась деревня.
Была тишина, и была благостность, и было умиротворение вокруг, которое Григорий сразу почувствовал.
— Как хорошо тут!
Вика ничего не сказала, она только вздохнула, впитывая в себя свежесть воздуха и окружающий покой: поле, близкий лес, ветерок, колышущий травы, комбайн, безмолвно застывший в поле, ближние дома деревни, высокую колокольню полуразвалившейся церкви. Это был другой мир, далекий от недавней московской суеты, душевного напряжения и торопливости.
Григорий, наверно, чувствовал то же самое, он стоял, запрокинув голову к небу, ловя лицом дыхание ветра, ноздри его шевелились, губы будто жевали что-то.
— Гудит, — сказал он.
— Что? — спросила Вика.
— Колокол. Слышишь?
— Правда, гудит, — удивилась Вика, хотя ничего не услышала.
Они прошли всю деревню, к крайней избе. Из окон, со скамеечек у ворот на них смотрели люди, смолкая при их приближении. Вика видела их меняющиеся лица, на которых застывали скорбь и жалость, она ловила их взгляды и напряженно улыбалась в ответ, словно гася всем своим видом эту жалость.
Она привыкла к тому, как смотрят на них посторонние люди, и привыкла не то чтобы не замечать выражения их лиц, но не обращать внимания, научившись идти рядом с Григорием с полуулыбкой, наклонив к его плечу голову, будто слушала, что он ей говорит. Григорий всегда чувствовал ее спокойную доброжелательность и оттого легко, без напряжения двигался сам, держа ее под руку.
Но сейчас в нем не было привычной легкости, он будто ощущал взгляды деревенских жителей и, конечно, слышал их тревожный шепот. Кто же этот несчастный парнишка? К какому дому завернет со своей сестричкой, наверно?
Так они прошли всю деревню, к крайней избе, где у калитки стояла высокая дородная женщина, вся воплощение здоровья и силы. Так Вика и описала ее Григорию.
— Это тетя Лена, — дрогнувшим голосом сказал он, приостановился на мгновение и, слегка отодвинувшись от Вики, пошел один к женщине, застывшей у калитки. Она не узнавала Григория, переводя испуганный взгляд то на него, то на Вику. А Вика, умоляюще прижав к груди руки, предостерегая от неосторожного слова, с отчаянной надеждой смотрела на нее. — Здравствуй, тетя Лена, — сказал Григорий. — Это я, Гриша.