Тетя Лена, поняв ее отчаянное упрямство, довезла ее до Москвы, до самого дома.
Вика жила в оцепенении. Она училась жить в темноте, ощупью. Смотреть на нее нельзя было без слез, И понять невозможно. Это было какое-то бессмысленное самоистязание.
— Вика, дорогая, — говорил я, когда она выходила на крыльцо в черной маске Григория, закрывающей пол-лица, и брела в булочную, шаря перед собой палкой, — что ты делаешь? Не губи себя! Я люблю тебя, Вика. Ты необыкновенный человек, но зачем такая жертвенность? Кому это надо?
Она не отвечала, шла с отрешенным лицом.
Мог ли нормальный человек поступить так, как она? Всем было ясно: Вика заболела, сосредоточившись на своем горе. Ее надо лечить.
Но свершилось неожиданное: Вика вдруг поняла, что беременна, что в ее теле зарождается другая жизнь — продолжение Гришиной жизни. Ее жизнь теперь не принадлежала ей, и потому она должна снять черную маску с лица и существовать, как все люди. Ребенок — вот ее искупление и ее судья.
И Вика сняла маску.
Однако ничто не проходит бесследно: прожив в темноте больше месяца и сразу сдернув маску, она и вправду едва не ослепла от яркого белого света. Очки с толстыми стеклами преобразили ее. Не преобразили, нет, а обезобразили.
В положенное время родился мальчик, которого, как и хотела Вика, она назвала Сергеем.
Через год вышла замуж Светлана за веселого, увешанного орденами лейтенанта, и скоро у них родилась дочь Танечка… Жизнь брала свое, все становилось на свои места: забывались прежние обиды, приходили новые надежды. Викиному сыну Сереже было два, а может быть, уже и три года, когда Вика вдруг остановила меня на улице. Все это время я для нее словно не существовал и потому сам едва кивал при встрече. Зачем она вдруг остановила меня? Зачем заговорила после стольких месяцев пренебрежительного молчания?
— У тебя есть что-либо почитать про сыщиков? — спросила она.
— Шерлок Холмс есть, — ответил я, недоумевая.
— Читала, — сказала она, махнув рукой. — Ну, тогда про любовь.
— «Анна Каренина».
— Ну ее. Все там неправда.
— То есть как так неправда? — я обиделся за Толстого, да и можно ли разве столь категорично и безапелляционно отмахиваться от авторитетов?
— Конечно, неправда. Ее мне совсем не жаль, мне Каренина жаль. Скажи, — вдруг спросила она беспечным голосом, — ты правда очень сильно меня любил?
— А ты не знаешь? — я отвернулся, мне вдруг смешно стало: очки едва держались на кончике ее носа и что-то карикатурное появилось в ее облике.
— Неужели любовь проходит? — спросила она.
— Не надо, Вика, — сказал я. — Не будем об этом.
— Не будем, — согласилась она. — Ну ладно, перечту «Анну Каренину», про Вронского, подлеца, почитаю.
— Пожалуйста, заходи, дам.
— Спасибо, я в библиотеке возьму. Будь здоров, не кашляй.
— Что?
— Не кашляй, — сказала она. — Ты глуховат стал? Да?
Она пошла своей дорогой, я своей. Зачем она меня остановила? Зачем затеяла этот нелепый разговор? Искала примирения?
— Ха-ха, — сказал Адуи, как всегда, объявившийся неведомо откуда, — я одобряю тебя, хотя ты ничего и не понял. Она пришла не твоей любви искать. Она боялась, что свою любовь забудет, дурачок. Ты мой достойный ученик.
Боже мой, а ведь он прав, он прав, я только сейчас понял, что именно это хотела она узнать от меня. Увы, стоило очутиться здесь, в потустороннем мире, чтобы понять такую элементарную вещь…
— Хвалю тебя, — сказал Адуи. — Разве его поступок недостоин моей похвалы, Трижды Величайший? — с торжеством спросил он.
— Здесь я наказываю и награждаю. — Трижды Величайший отмахнулся от Адуи, как от назойливой мухи.
— Неужели ты не понимаешь, как мне приятно видеть своих учеников: они везде и всюду, они неизменны от века.
— Гордыня съедает тебя даже здесь. Почему я разрешаю тебе такую свободу? Ты шут, ты тешишь меня, забавляешь. Но знай, и моему терпению есть предел.
— Не надо, не говори так, Трижды Величайший, ты любишь меня. Ты это я, я это ты. Потому и люди, проклиная, на самом деле поклоняются мне. Каждый из них — я. Ну, значит, и ты. Я верно говорю? — спросил он меня. — Она не искала твоей любви. Не обольщайся!