— Ну-ка, Чалап, — сказал Трижды Величайший, — найди этого сопляка Рахасена. Что он вытворяет на земле?
Чалап перевернул еще страницу.
И в Книге Судеб возник утопающий в зелени, залитый солнцем, величественный в своей красоте город на берегу голубого океана, два бесконечной длины моста будто висели в воздухе над заливом и проливом, поток машин двигался по ним. Небоскребы, роскошные виллы, дворцы, толпы белых и черных людей… Огромный зал какого-то собрания. С высокого председательского места встал человек и торжественно провозгласил:
— Сотоварищи делегаты, слово предоставляется президенту Соединенных Штатов Америки.
— Что это? — хмурясь, спросил Трижды Величайший. — Куда ты меня затащил? Мне Рахасен нужен, а это что? Что это за сборище?
— А ты не помнишь? — засмеялся Адуи. — Ты, конечно, забыл? Забыл, Ничего Не Забывающий? По земному летосчислению это тысяча девятьсот сорок пятый год, город Сан-Франциско, образование людьми Организации Объединенных Наций…
— Извини, всесильный, не гневайся, — взмолился Чалап. — Я сейчас найду Рахасена.
— Ты без конца все путаешь, — хмуро сказал Трижды Величайший. — Ищи. Мне надоело ждать… — Однако увидел, как на трибуну поднялся невысокий, с острым лицом человек в очках, вгляделся в него и остановил Чалапа: — Погоди!
Человек на трибуне говорил:
— …Фашизм целиком не исчез вместе с Муссолини. С Гитлером покончено, но семена, посеянные его сумасбродной идеологией, имеют прочные корни в слишком многих фанатических умах. Легче убрать тиранов и уничтожить концентрационные лагеря, чем убить идеи, которые привели к их возникновению и дали им силу… Силы реакции и тирании во всем мире будут стараться нарушить единство Объединенных Наций. Даже теперь, когда военная машина стран «оси» разбита в Европе, и до самого основания, они будут предпринимать попытки внести раскол в наши ряды. Они потерпели неудачу. Но они попытаются вновь. Они пытаются даже сейчас. Принцип «разделяй и властвуй» был и остается их планом. Они все еще пытаются заставить одного союзника подозревать другого, ненавидеть другого, покинуть другого. Но я знаю, что говорю от имени каждого из вас, когда заявляю, что Объединенные Нации останутся объединенными… На наши решительные действия возлагали надежды те, которые пали, те, которые сейчас живут, и те, которые еще не родились, надежды на мир свободных стран с достойным уровнем жизни, на мир, в котором будет работать и сотрудничать дружественная цивилизованная семья народов… Постараемся же не упустить этот великолепный случай установить во всем мире господство разума, чтобы с божьей помощью создать длительный и прочный мир.
— Клятвы! Клятвы! — злорадно воскликнул Адуи. — Это ты, Трижды Величайший, научил его бомбометанию? Ведь это он стер с лица земли несколько городов.
— А кто тебя учил твоему ремеслу, гордец? — спросил Трижды Величайший. — Хватит, Чалап, где Рахасен?
…Рахасен шел по поселку, ища Некрасовскую, 28. За заборами лаяли собаки, в домах горели холодные огни телевизоров, дорога была безлюдна, в небе светила луна. В застоявшейся дождевой луже барахтался человек, силясь подняться. Вокруг него бегал мальчик.
— Папа, вставай, ну, пожалуйста, папочка! — взывал он отчаянным голосом. — Помоги папе, дяденька! — Мальчик заплакал.
Он сам был весь в грязи, мокрый, жалкий, и хотя Рахасен подумал, что ему надо идти туда, куда он идет, и незачем останавливаться, однако человеческий детеныш смотрел на него непостижимым каким-то взглядом, и Рахасен, не понимая, зачем и почему подчиняется этому детскому взгляду, встряхнул его отца, поставил на ноги, прислонив к забору.
Дача Сергея Григорьевича была крохотным садовым домиком, сооруженным им и Катенькой еще в лучшую пору их супружеской жизни. Все кипело тогда под руками молодого, энергичного Сергея Григорьевича, сына моей Вики, Виктории Александровны, возводившего это загородное гнездышко не столько для себя, сколько для любимой Катеньки и лопотавшей первые слова доченьки.
Завязав шарфом простуженное горло, Сергей Григорьевич смотрел телевизор. Показывали футбольное состязание. Он не был поклонником футбола, ему все равно было, за какую команду болеть, и обычно он болел за ту, которая проигрывала.