Рахасен открыл дверь и едва переступил порог, как экран телевизора погас.
— Не пугайтесь, — сказал Рахасен, — это я, здравствуйте.
— Вы? Опять вы! — не испуганно, а возмущенно крикнул Сергей Григорьевич. — Что вам нужно? Кто вы? Убирайтесь вон! Вызову милицию — вы преследуете меня.
— Не размахивайте руками, — сказал Рахасен, садясь в кресло у журнального столика, где лежала красная папка, которую привезла сюда Людмила Павловна.
— Вон! — заорал Сергей Григорьевич. — Немедленно вон!
— Не ори, — досадливо морщась, сказал Рахасен. — Мы с тобой еще не завершили наше предприятие. Сядь, ну! — приказал Рахасен.
Сергей Григорьевич не то чтобы испугался, но вдруг отчетливо понял, что перед ним больной человек и лучше не связываться, а избавиться от него хитростью.
— Ну, хорошо, хорошо, — сказал он, — сяду. Вот сел. Что дальше? Что тебе нужно от меня теперь?
— Все то же: душа.
— Ты не оригинален, — Сергей Григорьевич усмехнулся, — ведь я уже отдал ее. Другой у меня нет.
— Сделка еще не завершена: нужна расписка.
— Только-то всего! — воскликнул Сергей Григорьевич. — Значит, и в вашей канцелярии формалисты? Как зовут вашего главного бюрократа? На чье имя писать?
Сергей Григорьевич вынул из кармана трехцветную шариковую ручку.
— Я готов.
— Нет, расписка должна быть написана кровью.
— Ах вот оно что! Ну да, я забыл, у чертей таков порядок. Однако я боюсь боли и резать палец не буду. Вот, пожалуйста, тут красная паста, я распишусь, сойдет.
— Не торгуйся, — сказал Рахасен. — Иначе я вынужден буду тебя убить. Тебе хочется жить?
— Кому же не хочется жить? — спросил Сергей Григорьевич. — Ты ведь тоже хочешь жить.
— Увы, — Рахасен покачал головой, — я бессмертен, я не знаю, что такое смерть. Впрочем, что такое жизнь, я тоже не знаю, — вдруг задумчиво и устало проговорил он. — Это знание присуще только вам, людям. Что есть жизнь? Что есть смерть? Я не знаю. Не торгуйся, распишись на любом клочке, и я уйду, — тихо, почти с мольбой сказал Рахасен.
— Зачем тебе именно моя душа? — в тон ему доверительно спросил Сергей Григорьевич, мягко, как врач больного.
— Не обязательно твоя, но так уж случилось и дело нужно довести до конца. Так велит Трижды Величайший…
— Это кто? Твой начальник? Сатана?
— У Трижды Величайшего много имен. Дьявол, Иблис, Сатана, вы, люди, придумали ему множество других имен. Впрочем, твоя душа нужна мне самому…
…— Что он мелет? — воскликнул Трижды Величайший. — Чей он выродок? Где его мать, Чалап? Я же приказал, пусть явится. И он и она, они оба достойны наказания. Где же она? Или ты забыл?
— Как я мог забыть, Трижды Величайший? — солгал Чалап, потому что он и в самом деле забыл.
Однако лгать Трижды Величайшему было бесполезно, он не был бы повелителем царства тьмы и судьей человеческих душ, если бы не отличал правды от лжи.
— Почему я прощаю тебе все? — спросил Трижды Величайший. — Далее ложь, которой ты научился у людей? А? Когда-нибудь моему терпению придет конец.
— Не огорчайся, Трижды Величайший, — смиренно сказал Чалап. — Прости. Лгу и сам не знаю зачем, во лжи есть сладость…
— Сладость? — Трижды Величайший снисходительно усмехнулся. — В чем? Не меня же обманываешь. Сам себя. Мнимое выдаешь за действительное. В самообмане сладость? Это людские уроки разъедают вас всех. Куда вы идете, Чалап? Обольщая самих себя, обманывая самих себя, ведь разрушаете сами себя, и впереди вас ждет не бессмертие, а гибель. Страху — вот чему вам надо учиться у людей, а не самообману…
— А разве мы, твои слуги, не боимся тебя, твоего гнева? Куда мы идем? За тобой, Трижды Величайший…
— За мной? — вскричал вдруг Трижды Величайший, смотря в Книгу Судеб. — Ты послушай, что бормочет этот выродок! Это называется служением мне?
…— А тебе-то зачем моя душа? — спросил Сергей Григорьевич.
— Зачем? — повторил Рахасен. Этот вопрос поставил его в тупик. Прежде, когда он впервые явился в кабинет Сергея Григорьевича, он, выполняя волю Трижды Величайшего, надеялся напитаться тем злом, которым, как ему казалось, напичкана душа всякого человека. Однако не получил тогда того, что хотел. Может быть, только самую толику. Этот человек оказался не тем, кого он должен был найти на земле: в душе его не ощущалось твердости. Теперь же и у самого Рахасена не было твердости, он словно еще сидел на лесной поляне, разглядывая земной цветок.
— Какая польза черту от моей души? — спросил Сергей Григорьевич, усмехаясь. — Оставь меня в покое, иди с богом.