Это были лучшие мгновения его существования, может быть, даже единственные мгновения истинной, подлинной жизни, потому что человек, который только что исписал белый лист бумаги, был другим человеком, не тем, которого знала его жена, знали товарищи, который ходил по улицам, делал обычные житейские дела, которого тревожили многие мелкие или крупные, но проходящие заботы.
Сейчас, сидя над листом бумаги, он не мог выдавить из себя ни слова, анальгин не помогал, голову распирала боль. Час или два он просидел за письменным столом, не сумел ничего написать и лег отдохнуть на кушетку.
Перед ним над письменным столом висела старая, выцветшая от времени фотография Толстого, которую Крутояров много лет назад вырезал из журнала «Огонек». Бородатый, всклокоченный старик, пронзительно смотрящий из-под густых, почти прикрывших глаза бровей — леший или бог Саваоф, — даже с фотографии видящий тебя насквозь…
Когда идешь, спешишь по жизненной дороге все дальше от детства, от юности, неизбежно оглядываешься назад, туда, далеко назад, ведь по этой дороге шли многие люди, шли твои родители, мать и отец, давшие тебе самый прекрасный подарок — жизнь, бесконечно дорогие твоему сердцу, и шли другие твои родители — духовные. Читал человек таких неистовых правдоискателей, как Толстой, или нет, он все равно испытывает их влияние: мир стал иным, другим, чем был до них.
Вглядываясь в это мужицкое, загадочное лицо на фотографии, Крутояров часто думал: что за человек был этот старик, простой житель земли, где нет великанов или гигантов, а есть вечные искатели? Что искал всю свою долгую жизнь он?
Нет, и не гордыня им двигала, и не смирение, а вечный зов совести, поиск истины в человеческом существовании, желание быть, соответствовать тому лучшему, что заложено в человеке природой и что он сам провозглашал в своих писаниях.
Писательство — лакмусовая бумажка. Она проявляет все истинные помыслы создателя, творящего новую жизнь на листе бумаги. И в то же время писательство — это самоочищение. Какая бесконечная дистанция между молодым графом «комильфо» и старцем, уходящим из родного гнезда в вечность в домотканом одеянии простого крестьянина.
Он был одинок, создавший целый мир в своих книгах.
А ведь он ничего не хотел иного, хотел только быть верным тем идеалам, которыми награждал своих героев, хотел быть верным идеалам человечности, добра, справедливости, правды. Что может быть выше для писателя, чем служение правде? А правда не двуедина, и потому-то душа настоящего художника тоже не может быть двуединой. Толстой знал, что не зло вечно, а добро. Добро и только добро сможет очистить человеческую душу от скверны. Добро, даже доведенное до крайности, почти до абсурда, до непротивления злу никаким насилием. И в то же время — какое противоречие — сама жизнь Толстого и его искания, это постоянное противление злу и мыслью и действием…
Крутояров снова сел к столу, но не писалось — голова была пуста. Однако желудок тоже был пуст, пришла пора обедать. Когда у него не было настроения возиться на кухне, разогревать еду, он чаще всего ходил обедать в «Пиццерию» недалеко от дома — сел на 41-й троллейбус и через пять минут в Большом Комсомольском переулке уже был в уютном небольшом зальчике тихой «Пиццерии». Здесь было малолюдно, спокойно, коричневые шторы, наглухо закрывавшие окна, розовые скатерти на столах, красные искусственные ромашки в вазочках, стены, обложенные желтыми и розовыми пластиковыми кубами, мягкий электрический свет — все создавало ощущение солнечности и интимности. Играл магнитофон, молодой официант в белой рубашке с галстуком бабочкой быстро принес на теплой тарелке горячий блин с помидорной наперченной жижей и расплавленным густым сыром — то, что называлось пиццей «Маргерита» и что нравилось Крутоярову.
Ел он не торопясь, разглядывая посетителей, забежавших сюда в обеденный перерыв служащих ближайших учреждений.
Он уже доел свою «Маргериту», запивал ее кофе, когда в зал вошел Михаил Михайлович Старухин, поэт, который, собственно, с год назад и привел впервые сюда Крутоярова.
— Привет, — сказал Старухин, подсаживаясь к нему. — Давненько не видались. Давненько. А ты все свою «Маргеритку» лопаешь? Нет, я «Кальцоне» рубану…