— Погоди, Миша, — сказал Крутояров. — Сядь. Да сядь же. А о чем, скажи, нужно писать сейчас, если не о морально-этических проблемах в век НТР? Ну, объясни, раз начал…
— О господи, скукота какая! — вздохнул Старухин. — Ты что завелся с пол-оборота?
— Нет, не завелся. Но все же. О чем, скажи, надо писать, если не о том же самом жаворонке, который перестал петь не только над твоим деревенским лугом, но и в человеческой душе? Я верю в человека, Миша, человек вечен, прекрасен, а мусор на земле и в себе самом он, Миша, выгребет, не может не выгрести. Человек — не скотина.
— Конечно, гомо сапиенс — человек разумный, Ваня, — со страданием на лице сказал Старухин. — Только, пожалуйста, не говори лозунгами, старина. Мы напичканы прописными истинами. Нет, дорогой, тот, кто уничтожает реки и губит жаворонков, не гомо сапиенс, а гомо ферус — человек дикий. Он скотина, прекрасного в нем нет ничего. Он убийца, убивает в человеке человеческое и заслуживает высшей меры. Только найди его, он, увы, скрыт за циркулярами и указаниями, голыми руками его не возьмешь. И на нашу писанину ему — тьфу. Как и на лозунги, которые висят вокруг него и которые он иногда сам вешает и сочиняет… Один мудрец сказал: «Если кто-то выстрелит в прошлое из ружья, будущее выстрелит в него из пушки». Отпусти, Ваня, я пойду, я женщин люблю, а меня дама ждет. Но тоже курит, зараза. Я, Ваня, пессимистом становлюсь, желчным — вот что плохо. А ты у нас, слава богу, оптимист. Таким и оставайся. Целую тебя, солнышко человеческих душ, не серчай, я побег…
Старухин ушел.
Иван Федорович допил свой кофе, закурил сигарету и, откинувшись на спинку стула, ощутил покой на душе, довольство жизнью. Господи, как иногда мало нужно, чтобы испытать согласие с самим собой, почувствовать красоту и неповторимость мгновения. Это мгновение преходяще, оно уйдет, улетучится, исчезнет, но оно вечно, потому что в таких маленьких, мелких радостях человек порою находит самого себя. Все мудро, все закономерно в жизни. Нельзя терять веру в справедливость всего, что происходит на вечной земле. Плач Старухина о речке, превращающейся в болото, о жаворонке, исчезнувшем в деревенском небе, понятен и тревожен, но это ведь вечный плач человека, всегда боявшегося перемен и искавшего постоянства. Когда, какое время, какой век с самой седой древности не был веком научно-технической революции? Любое техническое новшество, начиная, наверно, с изобретения колеса, изменяло мир и, казалось, грозило уничтожением первозданной природы, самоистреблением человечества. Но человек, боясь всего, ничего не боялся. Он стремился всегда преодолеть пространство, мчась в страхе и гордости от незнания к знанию.
Крутояров даже как бы застыл на секунду: вот и мысль пришла, вот и забрезжило перед ним нечто, еще неуловимое, но уже осязаемое, то чувство, та идея, которую он, может быть, искал многие дни, то главное, что как солнечным лучом осветит его новое сочинение. Парадоксальная идея? Да нет, скорее банальная. Но ведь все истины банальны, если вдуматься, но все они новы. Важно, к а к сказать и ч е м подкрепить эту старую мысль.
Перед глазами будто повисла пелена, туман, уши заложило, словно он заткнул их ватой. Это состояние он знал, оно могло охватить его внезапно, где угодно и когда угодно. Это был зов — к бумаге, к другой жизни…
Крутояров в нетерпении расплатился с официантом, рассеянно прошел через зал, уже не слыша его шума, и через полчаса сидел дома в кабинете.
Нелегко далась ему эта ежедневная страничка, он долго просидел над нею — давно пришла со службы Татьяна Валентиновна. Он устал, но удовлетворения от того, что сделал свое дело и день не пропал даром, не испытывал, потому что не нравилось ему то, что написал. Татьяна Валентиновна ждала его в гостиной, читая последний номер «Нашего современника».
— Ты заработался сегодня, — констатировала Татьяна Валентиновна.
— Да, устал, — сказал Крутояров, целуя ее. — И проголодался.
Каждый вечер перед сном — это уже стало привычкой — Иван Федорович выходил гулять. Не побродив час-другой, он не мог уснуть и потому выбирался из дома в любую погоду.
Сегодня он хотел зайти к отцу — давно обещал подарить свою новую книгу. Отец аккуратно хранил все его сочинения, однако Иван Федорович не был уверен, читает ли он их, потому что никогда не высказывал своего мнения.