Коренной москвич, Иван Федорович любил свой город. Для него Москва красива и величественна в любое время, днем и ночью, и тогда, когда улицы ее забиты миллионами людей и машин, и ночью — пустая, тихая, затаенная, отдыхающая от дневного шума и суеты. Крутояров вырос в районе старых Мещанских улиц, в самой гуще деревянных перенаселенных домов и бывших особняков, покосившихся от старости, в водяных потеках от дождей. Тут пахло сыростью. Зимой — снегом, весной — свежей листвой возрождающихся деревьев, а всегда, во все времена года пахло радостью. Прежде всего потому пахло радостью, что Крутояров в юности был влюблен в свою одноклассницу Зиночку, которая отвечала ему взаимностью. Мещанские улицы, дворы, подъезды домов пахли ею, ее губами, ее волосами. В десятом классе родители Зиночки уехали в другой город, куда-то на Север, и увезли ее с собой, и, хотя она исчезла из его жизни, запах первой любви витал над Мещанскими улицами многие годы.
Этот уголок московской земли был своеобразен: островок старой Москвы, еще хранящей на себе печать прошлого века не только внешне, но даже в нелепом сочетании патриархального быта и дикости нравов — драках, пьянстве, сентиментальности блатных песен под фальшивую гармонь и самоотверженности взаимовыручки, когда несчастье одного становилось бедой всех, так же как и чья-то одинокая радость была радостью многих.
Тот старый район Мещанских улиц исчез, ныне здесь новые высотные дома, солидные учреждения, олимпийский стадион — просторно, респектабельно, чисто, нет ничего, что бы напоминало недавние лабиринты переулков и тайны дворов. Только кое-где остались невырубленные деревья, над ними кричали вороны, сохранившие верность гнездовьям своих предков. Этот новый город, новые улицы, дома так же нравились Крутоярову, как и тот город, где прошли его детство и юность. Маленькая церквушка, выступившая на вольный простор из суеты бывших переулков, своим изяществом и благородством забытых форм как бы соединила давнее прошлое и нынешнее в монументальной легкости стадиона, отражающего стеклами своих стен небо, церквушку, киоски на огромной площади, торгующие табаком, пепси-колой, газетами. Где-то здесь прежде был сквер не сквер, а зеленый закуток, куда школьник Крутояров уединялся с Зиночкой, разрешавшей ему целовать не только пухлые губы, но и через платье упругие груди…
Сквера не было, но дом, в котором прошла юность Ивана Федоровича, пора его первой, незабываемой любви, остался.
В этом доме, не вызывавшем ныне у Ивана Федоровича никаких сентиментальных воспоминаний, все еще жил его отец, Федор Макарович, пенсионер, бывший дамский парикмахер, мастер первой руки, всю жизнь, даже на фронте, одержимый страстью коллекционирования старых парикмахерских инструментов, газетных вырезок и книг о своей профессии, считая ее одним из сложнейших и престижных искусств, преображающих человека не только внешне, но и внутренне.
Благодаря отцу Иван Федорович познакомился с Татьяной Валентиновной, худенькой застенчивой девушкой, ставшей через три месяца после знакомства его женой.
«Открыла» Федора Макаровича лет двадцать назад Вика — Виктория Александровна, мать Сергея Григорьевича. Она и не думала в тот давний день идти в парикмахерскую, но, проходя по Петровке, решила вдруг, что надо бы сделать перед близкими майскими праздниками прическу, и через пять минут сидела в кресле, а мягкий в движениях, предупредительный, вежливый, худощавый мужчина с ласковыми руками стоял возле нее и долго осматривал ее голову. И хотя, садясь в кресло, она сказала, что хочет сделать шестимесячную завивку, он не торопился.
— Вам не пойдет завивка, — сказал Федор Макарович.
— Ну уж извините, мне лучше знать, что пойдет мне, а что нет, — сердясь, проговорила Виктория Александровна.
— Вы ошибаетесь, мне лучше знать, — ответил Федор Макарович. — Я подстригу вас, и не узнаете себя.
— Делайте, что вам говорят! — воскликнула Виктория Александровна. — Что за торговля, в самом деле!
— Я, уважаемая, не шофер такси, мне не все равно, куда ехать. Я парикмахер, дамский мастер, если хотите, дамский угодник, но не в том смысле, что угождаю клиенткам, а в том, что делаю их красивее. И потому предлагаю вам выбор, — он улыбнулся, — или довериться мне, или, пожалуйста, к вашим услугам наша жалобная книга.
Виктория Александровна хотела возмутиться, но парикмахер смотрел на нее почти ласково, и она не рассердилась.
— Конечно, я предпочла бы жалобную книгу. Однако всю жизнь совершаю глупости. Я привыкла рисковать.