— Риск возвышает, — проговорил Федор Макарович.
Через час Вика уходила из парикмахерской, не веря себе самой, что это она: действительно, прическа преобразила ее, облагородила, ну, влюбиться можно, честное, честное слово. И Виктория Александровна со свойственной ей экспансивностью влюбилась. В парикмахера. А вдовец парикмахер влюбился в нее и, когда она посетила его в третий раз, предложил ей встретиться после работы и даже угадал ее желание пойти в кафе-мороженое на улице Горького — она очень любила мороженое. Однажды Виктория Александровна привела к нему Танечку, племянницу, дочь своей сестры Светланы Александровны, стеснительную, угловатую девушку, страдавшую оттого, что постоянно выглядела неряшливой, непричесанной, ибо мягкие, легкие ее волосы «секлись», рассыпались, никакие заколки и гребешки их не удерживали. Федор Макарович освободил Танечку от ее комплексов. Больше того, здесь, в парикмахерской, решилась ее судьба, тут ее увидел забежавший к отцу перехватить рубль на обед Иван — начинающий писатель. Роман Танечки и Ивана был бурным и уже через несколько месяцев завершился свадьбой.
Роман же парикмахера и Виктории Александровны тянулся и тянулся, спокойный, неторопливый — в прогулках за город, по вечерней Москве, посещениях консерватории, разговорах об искусстве и текущей политике. В конце концов Федор Макарович сделал Виктории Александровне предложение, она согласилась и всю ночь не спала, мечтая, как устроит будущую супружескую жизнь, окружив мужа лаской и вниманием. Но, мечтая, она, видимо, прожила то, что ей еще предстояло прожить, и отказала парикмахеру. Жертва, которую она принесла, отказавшись от брака с Федором Макаровичем, в какой-то степени возвысила ее в собственных глазах, хотя рассудительная ее сестра Светлана сказала в категоричной своей манере:
— Дура, он бы тебя на руках носил.
— Дура не дура, — ответила Вика, — а всю жизнь твой грех замаливаю.
— Совесть моя чиста, нет у меня никакого греха, — сказала Светлана Александровна, благополучная, умная, рассудительная жена преуспевающего военного.
— Чиста оттого, что ее у тебя нет, совести, и не было никогда! — воскликнула Виктория Александровна и надолго поссорилась с сестрой, уйдя из ее дома, хлопнув дверью.
По лестнице, освещаемой двумя тусклыми лампочками, Иван Федорович поднялся на третий этаж и своим ключом открыл дверь в коммунальную квартиру, где прошли его детство и юность.
Ныне эта квартира, населенная новыми жильцами, заставленная иными вещами, не вызывала ностальгических эмоций: чужой дом, чужой запах. И даже в комнате, где он вырос, в отцовской комнате витал уже другой дух — пахло старостью, мужским одиночеством. Отец был стар, вещи стары, шторы на окнах стары, обои выцвели. Отец не любил перемен и не хотел ничего менять в привычной атмосфере своего гнезда. Крутояров давно перестал его уговаривать сделать ремонт.
Федор Макарович стоял у открытого окна со смущенным видом, словно его застали за нехорошим каким-то, недозволенным занятием. Впрочем, сын и в самом деле настиг его на месте преступления. В комнате пахло табаком, еще не рассеялся дым от сигареты, которую Федор Макарович наверняка только что выбросил в окно. Иван Федорович усмехнулся: когда-то отец ловил его здесь за этим занятием, а ныне сам испуганно прячется от сына. К курению он пристрастился год назад, неожиданно, и не где-нибудь, а в больнице — там он лечился от воспаления легких.
— Не стыдно? — спросил Иван Федорович.
— Не читай нотаций, не маленький, — сказал Федор Макарович, — одну сигарету в день, на ночь, нельзя? Книгу принес?
Он взял книгу, полистал, положил на стол.
— Мне, что ли, писаниной заняться? От скуки можно концы отдать. Мемуары напишу. Думаешь, сладко в пенсионерах ходить?
— Нужно научиться разумно своей свободой распоряжаться…
— Свободой? Какой свободой? Телевизор до умопомрачения смотреть или во дворе с утра до ночи в домино стучать — это свобода? Свобода была, когда я на работу ходил. Чай будешь пить?
— Нет. Пойду.
— За книгу спасибо. О чем книга-то?
Иван Федорович усмехнулся.
— Не знаю. Думаю, о жизни. А вот один деятель высказал, что я лажу пишу. Неправду, значит.
— Кто же такой умник?
— Есть один… родственничек. Между прочим, сын твоей пассии. Виктории Александровны.
Федор Макарович нахмурился, отвернулся, сказал сердясь:
— А ты разнюнился? Обидно? Конечно, похвалу слушать приятнее.
И, повернувшись, проговорил тихо, почти с горечью:
— Людей надо слушать. Никаким мнением не пренебрегать, а вдуматься. Любить надо людей, восхищаться. Не брезговать. Все красивы. Не для себя живем — друг для друга.