— Найдется, — Крутояров вернулся, протянул пачку «Явы».
Рахасен закурил, закашлялся.
— Зачем курите? — спросил Крутояров. — Бросать надо.
— Нет, я не курю. Маменька, чертовка, курит, а я вынужден дышать. Привык. Без дыма дня не могу прожить.
— Как вы о маменьке неуважительно: чертовка. Нехорошо.
— «Чертовка» — это констатация факта. — Рахасен усмехнулся. — Значит, вы знаете, что хорошо и что плохо?
— А вы?
— Я нет. Да и зачем мне знать? Мне не надо знать. Думаю, и вы не знаете. Никто из людей не знает этого. Все понемножку лгут, играют какую-нибудь роль.
— И вы? — спросил Крутояров.
— Конечно. Я в первую очередь.
— Какую же?
Рахасен засмеялся:
— Роль черта. Но люди не верят в чертей. Сами выдумали, а когда видят меня перед собой, принимают за сумасшедшего.
— Вы верите в чертей? — Крутояров усмехнулся.
— Верю ли я? Но ведь надо же людям на кого-нибудь списывать свои грехи и преступления. Пока люди убивают друг друга, лгут, воруют, пока есть зависть и равнодушие, будут жить и черти.
— Оригинально, — сказал Крутояров.
— Нет, парадоксально. Человек парадоксален. Выдумал черта, хотел оправдать себя; все злые помыслы, вся грязь вне меня и, значит, эти помыслы, это зло непреодолимы. Свою грязь человек как бы переложил на другого, очистив себя. Но очистить себя можно только любовью. Я это понял сегодня. Любовь все преображает, освещает, открывает простую тайну, великую истину: я дурен, я порочен. Вы любите кого-нибудь, кроме себя?
— Почему вы думаете, что я люблю себя? — спросил Крутояров. — Извините, но мне кажется, что не ту роль вы играете, молодой человек. Ваши речи — речи святоши, попа, зовущего к всепрощению, к всеобщей любви. Можно ли любить добро, если не научишься ненавидеть зло?
— А зачем надо что-то и кого-то ненавидеть и, значит, наказывать? Зачем держать людей в страхе? — спросил Рахасен. — Я устал от человеческих воплей — наказание ожесточает.
— Значит, нам нужно научиться состраданию, — сказал Крутояров. — Сострадание выше любви. Любовь эгоистична, потому что требует ответного чувства: я тебя люблю, люби и ты меня. Тот же принцип: я — тебе, ты — мне. Вот без чего можно очерстветь — без сострадания.
— И вы руководствуетесь этими принципами в личной жизни? — устало усмехнувшись, спросил Рахасен. — Или только проповедуете в своих книгах? Провозглашать лозунги куда легче, чем поступать согласно им. Не так ли?
— Ну почему же только в книгах? — сказал Крутояров и тут только удивился, что странный этот человек, оказывается, знает, что он, Крутояров, писатель. — Вы знаете, что я пишу книги?
— Разве это знание? — ответил печально Рахасен. — Это-то я знаю. Это нетрудно знать. А вот почему вы, сочинитель книг, не слышите, как растет трава, я не знаю. Нет логики в людях, все противоречиво.
— Что вас терзает, молодой человек? — вдруг спросил Крутояров, вглядевшись в бледное, усталое лицо Рахасена. — Вы больны? Вас кто-то обидел?
Рахасен усмехнулся.
— Вы уже проявляете сострадание ко мне? Не беспокойтесь, ничто меня не терзает, я не болен, никто меня не обидел, и вы, увы, ничем помочь мне не можете. Тем более что я, как большинство людей, говорю одно, делаю другое, думаю третье. Я живу в трех пространствах, в семи сферах. Но я устал — так жить нельзя, летая из одного мира в другой. На мне будто какая-то вина перед людьми… Какая? Мне совестно… А за что?
Он махнул рукой, быстро пошел прочь по бульвару.
Подходя к дому, Иван Федорович увидел свет в своей квартире, значит, Татьяна Валентиновна не спала, как всегда, ждала его с вечерних прогулок.
— Боже мой, где ты пропадал? Я уже стала волноваться, — сказала она, отложив книгу, которую читала. Он увидел название «На Западном фронте без перемен» и вздохнул, и сказал:
— На ночь такие страсти? А я есть хочу, покорми, пожалуйста. Нет, нет, мне не чаю, мне что-нибудь посущественней. Сосиски? Давай сосиски. И побольше.
Татьяна Валентиновна смотрела, как он ест, а он жевал сосиски и говорил с полным ртом:
— Встретил, понимаешь ли, на Сретенском бульваре чудика: лежал на земле, слушал, как растет трава. Ты не заметила, много очень развелось всякого рода чудаков, людишек со странностями.
— Почему «развелось»? — спросила Татьяна Валентиновна. — Всегда их было предостаточно. И мы с тобой для кого-нибудь тоже странные люди. Между прочим, в час ночи проглотить почти кило сосисок — не странность?
— Ну уж кило! Пожалела? — Он засмеялся.