Сергей Григорьевич запер дачу и через десять минут уже ехал в тесной электричке в Москву.
Отчего так, почему он все чаще стал думать о ней, о ком прежде вспоминал в редкие минуты? Ныне же, вспоминая, испытывал печаль о собственной жизни. Нет, не любил он Сонечку и не был настолько привязан, чтобы хотеть соединить свою жизнь с ее одинокой жизнью, хотя бы оттого, что привык к тому существованию, которое вел, к своему быту, к своим вещам, к домашнему и служебному однообразию. Думая о Сонечке, он все чаще теперь думал о том, что его жизнь не удалась, что она скучна, бесплодна, лишена сознания высшего смысла.
Что же сгорело в нем, когда он тушил пожар строительного склада? Тогда он полнокровно жил, а ныне вроде играет вынужденную роль, как играет в любовь с Сонечкой, которую любит не любит, но без которой жизнь его была бы уж совсем пустой. Так и ежедневное хождение на работу, которая, нужна не нужна, придает все-таки некий внешний смысл его существованию.
В сущности, Сергей Григорьевич был одинок. Внешнее благополучие, семейный достаток, все было мнимым. Порою он даже завидовал Катеньке. Ее энергии, деловитости, постоянной занятости, уверенности в необходимости, нужности ее кипучей общественной деятельности. Она верила во все, что делала, и всему, что говорила, даже если повторяла прописные газетные истины. Она не играла, не актерствовала, она жила, пропитанная сознанием высокой полезности своих малых дел и высоких слов. Катенька любила гостей, гости часто бывали у них. Ее гости. Им было весело, а Сергею Григорьевичу неуютно. Они словно с трибуны говорили, высокопарно и заученно. Они верили своим словам. Хотя, может быть, делали вид, что верят? Или не для себя говорили, не друг для друга, а для кого-то третьего, кого не было в застолье, да и не могло быть, потому что этот кто-то — никто, фигура, не имеющая лица, нечто безличностное, но в то же время, без сомнения, существующее, направляющее всю их общественную энергию и сегодняшние умонастроения.
Удивительно, такие мысли, вся эта мерихлюндия стала одолевать Сергея Григорьевича совсем недавно. Жил он себе и жил, как положено, без ненужной, смущающей душевный покой суеты мыслей, и неожиданно в какой-то из дней словно прорвало его и он стал з а д у м ы в а т ь с я. Это состояние, в те минуты, в те часы, когда он с т а л з а д у м ы в а т ь с я, было тревожным, похожим на тоску, на болезнь.
Так и доехал он до Москвы в смятенных чувствах, с ощущением болезни не болезни и позвонил Сонечке на работу.
— Софья Андреевна на совещании, — ответили ему.
Что делать? Идти к себе на службу? Можно и на службу, хотя у него бюллетень по болезни, однако идти в свой кабинет ему совсем не хотелось. Да и зачем туда идти? Может быть, собрать сослуживцев и доложить, как вчера его посетил черт?
«Надо бы мать навестить», — вяло мелькнула мысль.
Вот еще одна жизненная печаль — мать. Не сложились ее отношения с Катенькой. Виктория Александровна вырастила сына без отца. Ее самоотречение было, наверно, чрезмерным, потому что властная материнская забота всегда тяготила его, даже в раннем детстве. Но тогда он не понимал этого, а с годами сильнее чувствовал ее требовательную мелочную опеку, постоянный бдительный надзор. Она лишала его всякой самостоятельности. Ее деспотическая любовь не сближала, а отдаляла их друг от друга. Виктория Александровна страдала оттого, что сын уходит из-под ее влияния, не понимая, что всякое дитя неизбежно отдаляется от тех, кто дал ему жизнь, потому что ищет выражения собственной индивидуальности. Стремление к свободе — естественный инстинкт растущего человека. Но, увы, именно стремление сына к самостоятельности и обижало Викторию Александровну.
Он поступил в архивный институт, отчего именно в этот институт, и сам не знал: потому, наверно, что жил в двух шагах от него. С Катенькой, студенткой педагогического института, он познакомился в строительном отряде. Любовь их была взаимной и пылкой, они поженились, и Катенька перебралась из общежития к нему в дом. Виктория Александровна приняла ее с радостью, она мечтала о внуке, и первое время казалось, что ничто не омрачит их совместного существования. Но разлад произошел. Мелкие недоразумения, обиды, уколы самолюбия вызвали сначала отчуждение обеих женщин, а потом и открытую неприязнь. Все это привело к неизбежному концу — обмену их двухкомнатной квартиры на две однокомнатные.