— Посидел в шашлычной, зашел к нашему мастеру Мухсину.
— Куда? К мастеру Мухсину? — Пакизе даже остановилась от изумления.
— А что такого?
— И во двор входил?
— Конечно…
Пакизе покачала головой.
— А если бы тебя увидели? Ведь они живут в одном дворе с Мухсином.
— Ну и что? Аллах отдал бы ее мне или им!
Кемаль взял ее за руку.
— Забрали ее у меня! Не они, им бы я не отдал, пусть полиции спасибо скажут. Как же, взяли бы они без полиции!..
— Это верно. Я-то знаю свою подругу. Она только о тебе думает, тебя любит. Зря они стараются.
— Я слышал, за нее очень богатый сватается.
— Да, очень богатый.
— У него деньги, у нас молодость. Знаешь, что я тебе скажу? Я ради нее душу свою положить готов. Дай только срок. Говорят, мучают ее?
— Говорят. А в тот день, когда Гюллю убежала к тебе, матери ее досталось. Они втроем били — отец, сын и этот цирюльник…
Кемаль выругался.
— …живого места на ней не оставили. Я и не хожу к ним. Хамза и этот Слепой Тахир зверем на меня смотрят…
— И на меня тоже. Правда, как увезли ее, в цех не заглядывают. Но подожди, не будь я Кемаль, араб Кемаль, если они не получат по заслугам! Только вот о чем тебя прошу — сообщай ты мне, как там Гюллю. Каждый день сообщай…
— Эх, поглядим, чем вы отблагодарите меня.
Свободной рукой Кемаль обнял Пакизе по-братски, чисто и искренне.
— Сестра. Пошли тебе аллах здоровья. Кто не согласится быть рабом такой женщины! — Его рука не смущала Пакизе. В этот момент Кемаль был для нее не парнем, а просто братом.
— Спасибо, брат, — просто сказала она. — Ты мой брат.
У ворот они расстались. Кемаль скрылся в темноте грязной улочки. Пакизе пошла к себе.
Во дворе маячила тень.
Пакизе испугалась и была готова броситься назад.
— Не бойся, свои.
— Это ты? Напугал до смерти. Хорошо, что догадался прийти.
— Кто это был с тобой?
— Парень моей подруги Гюллю.
— А вы с ним запросто.
Пакизе нахмурилась.
— А что такого? Тебе-то что? — Парень смолчал и пошел впереди. Пакизе открыла дверь, зажгла лампу.
Она сбросила с головы платок.
— Не вздумай меня ревновать, ты мне не муж!
Парень застыл и испуганно уставился на Пакизе.
— Ну? — прикрикнула она и уже хотела выругаться, но взглянула на него — и гнев прошел. В мягком желтом свете керосиновой лампы парень походил безусым лицом на хорошенькую девушку и стоял — сама покорность.
Она обняла его.
— Если хочешь, я уйду, — сказал он.
— Нет, не хочу. Обними меня, ты — умеешь?
…Когда Пакизе снова зажгла лампу, ей бросились в глаза разутые ноги парня.
— Вы только поглядите на его носки, — не утерпела и съехидничала она. — Носки рваные, а еще по бабам шляется!
Парень залился краской до самых ушей. Он всерьез обиделся.
— Уйду я, — угрюмо сказал он.
— Смотри, пятки не потеряй! Снимай носки-то!
— Зачем?
— Снимай, говорю.
Пакизе села штопать ему носки.
Весь день Фаттум, отец и тетушка Марьям работали в огороде. Они и обедали вместе. А потом отцу захотелось вздремнуть, и он ушел к себе. Старая Марьям прилегла в кухне, и Фаттум осталась одна. Фаттум была довольна. У старухи — у моей свекрови, тут же поправила себя Фаттум — сон крепкий. И Фаттум останется наедине с вещами Кемаля, будет мечтать, воображая, что она вместе с Кемалем, что они муж и жена.
Фаттум тихонько прошлась по комнате, подошла к висевшей на стене одежде Кемаля и погладила его костюм. Отвороты брюк были выпачканы в грязи. Она почистила костюм и нежно прижалась к нему щекой. Ей не хотелось, чтобы «свекровь» видела ее за этим занятием, она пугливо озиралась, но старая Марьям сладко дремала.
Забыв о времени, Фаттум стояла перед фотографией Кемаля и мечтала.
Она станет его женой… Только бы сбылись мечты — она посадит Кемаля в уголке и все будет делать сама. Она не станет ему докучать — пусть ходит, куда хочет; пусть ездит в город, сидит в кафе, играет в карты или нарды[52]… Она будет возиться по хозяйству и работать с такой охотой, с душой…
Почему он не обращает на нее никакого внимания? Что а нашел в этой городской? Она же видела ее, и очень близко. Ничего особенного. Стройная девушка, что верно, то верно, да еще платье в цветочках. Может, только побелее ее… Конечно, им, городским, нехитро быть белыми да нежными. А попробовали бы они подняться до восхода и весь день жариться на солнце — небось бы тоже почернели! Фаттум подошла к зеркалу. Стояла долго, пристально разглядывая себя спереди, сбоку, в полуоборот… Что в ней плохого?