— Я спрашиваю, что делать в такую погоду?
Решид понял и улыбнулся.
Джемшир весело повторил:
— Да, Решид, что делают в такую погоду?
— Пьют ракы! — ответил за него Мамо.
— Браво, Мамо! Да вознаградит тебя аллах! Конечно, идут в шашлычную и льют за ворот. Правильно, Решид?
— Твоими устами мед пить, Джемшир-ага! Как прикажешь, так пусть и будет.
Стоило Джемширу услышать слово ракы, как мигом исчезала его неповоротливость и он становился веселым и подвижным.
— Только прежде надо сходить к Ясину-ага… — сказал Решид.
— Это верно. — Джемшир сунул четки в карман. — Сначала зайдем к нему, а уж потом… сами себе голова!
— Поедем в шашлычную Гиритли.
— А ну-ка, Мамо, позови извозчика!
Мамо напялил кепку и выскочил на улицу.
II
Маленькую, полутемную шашлычную Гиритли на мосту Курукёпрю по субботам заполняли рабочие в синих комбинезонах, мастера и служащие мыловаренного завода, прядильной и хлопкоочистительной фабрик.
На диске радиолы вращалась заигранная граммофонная пластинка, и громкий голос Хафыза Бурхана сотрясал воздух, густой от запаха жареного мяса и винных паров.
По запотевшим окнам шашлычной скользили дождевые капли.
Джемшир, Решид и Мамо уселись за столик в дальнем углу.
Занять этот столик не всегда удавалось — надо было приходить пораньше. Это было самое удобное место, и хозяин шашлычной заботился, чтобы оно доставалось уважаемому Джемширу: ведь, уходя, тот частенько оставлял на столике в дальнем углу кучу денег.
Джемшир достал из кармана часы марки «Серкисов» на серебряной цепочке — подарок отца — и повернулся к Решиду:
— А наш молодец-то запаздывает!
Решид и Мамо, улыбаясь, покачивали головами.
— Весь в отца, — сказал Решид.
Джемшир ухмыльнулся:
— Или отец не нравится?
— Разве может не нравиться?
— Тогда чего же?
Решид пригубил рюмку:
— Точно такой же, как ты в молодости!
Джемшир поднял стакан с водкой, привычно, одним духом, отпил половину и, поддев вилкой большой кусок шашлыка, отправил его в рот.
Глядя на лицо Джемшира, тронутое сеткой мелких морщин, но все еще красивое, Решид вспомнил о разгульных ночах в Тахтакале и Галате.
Джемшир думал о том же. Да, ему тогда было семнадцать лет — столько же, сколько теперь сыну. Как быстро летит время, да продлит аллах его дни!
— Да, мы жили и росли совсем в другое время, — вздохнул Джемшир и, обменявшись понимающим взглядом с Решидом, повернулся к Мамо: — Мы и знать не знали, что такое работа. К кому-то наниматься работать… А жили не хуже других. — Он кивнул на Решида: — Да вот, спроси у него. Триполитанский кушак, синие шаровары из английского сукна, на ногах йемени… Правду я говорю, Решид?
— Клянусь великим аллахом, правда, — тотчас подтвердил Решид.
— А на поясе, помнишь? Сто золотых монет, каждая по лире. Здоров я был — как бык, не то что сейчас… Эх, куда ушло то времечко, когда я был таким, как наш Хамза!.. Да что говорить, жизнь и в самом деле сон. Не успеет пожить человек, как уходит из этого мира.
Джемшир вспомнил слова песни: «Мир — это окно, человек взглянул в него — и ушел…» Постучал вилкой но тарелке.
Прибежал толстобрюхий хозяин — Гиритли.
— Что прикажешь, Джемшир-ага?
— Я чего-то опять размечтался, друг. Поставь-ка мою любимую пластинку…
Обнажив в улыбке золотые зубы, хозяин побежал к радиоле и поставил пластинку.
Джемшир облокотился на стол и, подперев руками голову, закрыл глаза. Он блаженствовал. Он парил в пустоте. Темная ночь, благоухающая анисом, сверкающая ослепительными огнями, переливающимися в тонких стаканах и хрустальных бокалах…
«Мир — это окно, человек взглянул в него — и ушел…»
Перед глазами безостановочным потоком текла вся его жизнь. Последнее напутствие отца; долгая дорога; горы, которые они переваливали верхом на лошадях; сверкающие вершины; закаты солнца; ночное небо, загорающееся тысячами звезд; волнующиеся, словно разбушевавшееся море, леса; горные речки и ключи с ледяной водой и, наконец, Стамбул! Стамбул, с синим морем, пароходами, трамваями, — многоголосый, многолюдный Стамбул. Тахтакале, Галата, Адалар, Кадыкёй, Нишанташи, виллы, жилые кварталы, и снова виллы и дома…
А потом — Чукурова[12]… Люди, как муравьи, надрываются на полях под палящим солнцем, четыре жены, куча детей…
Мысли Джемшира снова вернулись к сыну Хамзе. Он открыл глаза, достал из кармана часы.
— Скоро четыре. — В голосе его чувствовалось беспокойство.