– А если в озере еще такие звери остались? – говорит Бабкин. – И он поплыл на дно звать себе на подмогу? Давай-ка сматываться отсюда к лешему.
Думаю: время к вечеру, пока доберемся до лошадей – совсем стемнеет. Быстро пошли знакомой дорогой. Кони на своем месте. Развели огонь. Ночью не спалось. С озера шел какой-то рев. То ли гад кричал, то ли Карлушка по своем дружке панихиду служил, али медведь ревел, – кто разберет?
Хаджимуков замолчал, набивая трубку табаком. Партизаны наблюдали за ним, ожидая продолжения рассказа.
– Ну, и дальше что? – спросил Колесников.
– Мы к озеру больше не вертались. Проехали кружным путем к реке Тэсу, встретили там юрты монголов. Они нам поведали все, что знали про белых, и я с Бабкиным через несколько дней стрелись с нашей главной партизанской силой на Улясутайском тракте. Ребята ехали уже с песнями, – они навалились врасплох на белобандитов, когда те стояли лагерем и не снилось им, что с сопок и сбоку, и сзади начнется стрельба. Посадили они на автомобили своих барынь – и ходу назад, в Монголию. Все, кто мог – на конях и пешие, – бежали, побросав лагерь. А мы большую добычу забрали: и палатки, и оружие, и пулеметы, и серебро…
Колесников, прищуря недоверчивые глаза, прервал Хаджимукова:
– Это мы знаем, многие сами участвовали. А вот что мне сумлительно. Ты вот сказал, что плетка твоя из сосунка гада. Где ж ты ее подобрал?
– Где? Мне Карлушка ее подарил. Утром ведь он разыскал нас на другой день – нюх у него стал звериный. «От лошадей, – говорит, – дух ветром принесло». И пришел он к нам уже в портках из талембы и соломенной шляпе. Принес он мне эту нагайку и объясняет: «За порох и пистоны, что я должен остался, я вам, геноссэ, такую плетку дарю, какой во всех Европах ни у кого нет. У этого иштызавруса сосунок был, молоком его кормился. Подох он, и к берегу его ветром прибило. Я из шкуры его ремней накроил, петель наделал, чтобы в засеках кабаргу ловить. Так матка все приплывала, в сосунка носом тычет и мычит, – думала, что очнется. А потом волки мясо объели, одни кости остались. Я с того места подальше перебрался и тут сруб сложил, где вы мою супругу-монголку стрели».
Последние огни облизывали раскаленные вишневые угли. Черная ночь все затягивала своей бархатной полой. Партизаны подбросили в костер хворосту и стали укладываться. Становилось холодно, и в оранжевом свете вспыхнувших сучьев было видно, как нагольные полушубки и приклады ружей покрылись матовым налетом серебристого инея…
Колесников пробормотал:
– И чего только немцу с голодухи не придет на ум! Сперва обезьяну выдумал, а теперь, поди ты, с гадом подружился. Не зря говорят: немец без уловки и с лавки не свалится!..
Семен Исаакович Кирсанов
Поэма о Роботе
Здравствуй, Робот, никельный хобот, трубчатым горлом струящийся провод, радио – обод, музыки ропот – светлым ванадием блещущий Робот!
Уже на пижонов не смотрят скромницы, к Роботам жены бегут познакомиться.
В глазах домовитых мадам-половин встает хромо-никель его головы, никто не мечтает о губ куманике, всех сводит с ума металлический куб, кольчуг-алюминий и хромистый никель и каучук нелукавящих губ.
Уже Вертинский томится пластинкой, в мембране голосом обомлев, и в «His Maisters Voice» под иголкой затинькал Морис Шевалье и Раккель Меллер: – В антенновом мембранном перегуде, гуде, катодом и анодом замерцав, железные поют и плачут люди, хватаясь за сердца…
Электролы в лад поют о чудах Робота свет наплечных лат, иголка, пой: «Блеск магнитных рук, игра вольфрама с кобальтом фото – фоно Друг о Робот мой!» И дочки пасторов за рукодельем, когда в деревне гасятся огни, о женихах мечтать не захотели – загадывают Робота они: рукою ждущей на блюдце тронуты в кофейной гуще стальные контуры…
Все журналы рисуют углы и воронки золотым меццо-тинто в большой разворот: эбонитный трохей и стеклянные бронхи, апланаты-глаза и сияющий рот.
Шум растет топотом, слышен плач в ропоте (пропади пропадом!).
Все идут к Роботу, клином мир в Роботе, все живут Роботом!
Весь в лучах, игрой изломанных, озаренный ясно: тянет Робот из соломинки смазочное масло.
Отвалился, маслом сытненький, каракатицей, в пальцах шарики в подшипниках перекатываются.
И окно в лицо спокойное от рождения – бросило тысячеоконное отражение.
И светит медный мир в мозгу катодно-ламповый стук-стук-тире стекает с губ с холодных клапанов.
Берет газету Робот с неслышным треском искр, и буква входит в хобот, оттуда в фото-диск, в катушку, в хобот снова, и проволока горит, свет переходит в слово, и Робот говорит: Лон дон лорд Гор ДОН Овз билль внес билль о уууу… о утверждении бюджета. Гремит железная манжета, и Робот в злых «ауу!..» стихий, скрипя, садится за стихи.
По типу счетной машины в Роботе скрепками тихими насажены на пружины комплексные рифмы.
Слабый ток ударит в слово «день» – и выскакивает рифма «тень», электроны тронут слово «плит» и выскакивает рифма «спит».
А слова остальные проходят сквозь нитки стальные, и на бумаге строчек линийка – автоматическая лирика: Сегодня дурной день, кузнечиков хор спит, и сумрачных скал сень мрачней гробовых плит.
Скушны автомату газеты и книги, берет дощечку фанеровую, и рыцарских рук многокольчатый никель врезается пилкой в дерево.
И вдруг ему взбредет уснуть – в приемник наплывает муть и ток высокой частоты и сон высокой чистоты.
И в ухо чернотелефонное и в телевидящий зрачок вплывает небо Калифорнии, снег, Чарли Чаплин и еще – киножурнал, петух Патэ и пенье флейты в слепоте.
Дождем частя, эфиром пронесен в шести частях полнометражный сон.
И во сне смеется Робот механический, грудь вздымая, как кузнечный мех(анический), с сонных губ слетает в хобот смех(анический).
Робот спит, забыв стихи и книги, Робот спит бездумным сном щенка.
Только окна отражает нике лированная щека.
Катоды теплятся едва, свет погасить в мозгу забыли…
И ноги задраны, как два грузоавтомобиля.
Стальной паутинкой – радиомачта.
Граммофоны, Пластинки.
Трансляция начата.
Роботу шлет приказания все в синем шевьотовом умный месье.
Коробка лак-мороз, где луч и звук синхроннынить фосфористой бронзы в четырнадцать микронов.
И в аппаратную плывет, то грянув, то стихая, продроглый гул норвежских вод, стеклянный шум Сахары.
То провод искоркой кольнув, то темнотой чернея – любую примет он волну, то Гамбург, то Борнео, то SOS мертвящих глыб морских…
Планетным гулом обнят, одной волны – волны Москвы – принять не смеет Робот.
Свист соловья отослан ввысь, и трель, и звонкий крик, и Робот льет синхронный свист за километра три.
Monsieur включает сытый смех, и в хорду входит хор, а он, упершись в бок-доспех, смеется: – Хо-хо-хо.
Monsieur надавит кнопку «грусть» (скрип похоронных дрог) – и слышен пальцев скорбный хруст и горестное: – Охх…
Струится пленка в аппарат – читает Робот реферат: «Болезни металлов, распад молекул, идет эпидемия внутренних раковин, в больницах лежат машины-калеки, опухшие части торчат раскоряками, машин не щадит металлический сифилисна Ниагаре турбины рассыпались…» Кончилась лекция, Monsieur включает слабую, жанром полегче, волнишку Югославии.
И Робот идет, напевая, пальцы, как связка ключей: «По улице, пыль подыма-ая, прохо-дил полк гусарусачей.
Марш вперед, труба зовет, черные гу…» Оборвут на полслове песенки тон, и губами резиновыми не шевелит он, пораженный чудовищным энцефалитом, Робот ждет передачи с открытым ртом.
Ровно в 7 пунктуально, по Гринвичу, руки сложной системы от себя потяготою ринувши, когда стены коробок полосой озаряются красной, просыпается Робот, в суставах коленчатых хряснув.
Подымает скафандром сияющий череп, на волнистом затылке узор, это родинка фирмы, фабричный герб из геральдики Шнейдер-Крезо.