Гнедой липпициан, соскучившись, полез тыкаться мордой в грудь и всхрапнул недовольно, учуяв винный запах.
– Ну, набрался я, и что? – буркнул ему Штефан, отвязывая чомбур. Потрепал гнедого по шее. – Тебе-то хорошо, никаких сложностей.
Что-то такое говорил сердечный друг Лайош, когда они тайком читали романы вместо заданного урока, попались и угодили вместе на гауптвахту. У Лайоша была великолепная память, он жмурился от удовольствия, цитируя наизусть прочитанное. А говорили они именно о церковных обетах...
Штефан остановился и покачнулся, потому что мысль ударила в голову, как обух топора. Кажется, это Дидро сказал: «Обет целомудрия означает обещание богу нарушения самого мудрого и могущественного из его законов»[82]. Именно про романы Дидро писал когда-то Штефан Тудору из Вены, точно зная, что дядька разделит его восторг, ведь Тудор никогда не обязывался клятвой ни быть лентяем и вором, ни отказываться от свободы... И это письмо, среди прочих, прочел Николае. Еще бы он не набросился на «вредоумные книги»!
Невольно хихикая, Штефан вышел на луг, где в потемках чернели сметанные стожки. Гнедой охотно топал позади, изредка чуть потягивая чомбур. Мелькнула было мысль поехать на пасеку, к Григору. Точнее, к Фатьме. Может, удалось бы понять? У него же с ней точно не как у Гицэ с его бабами. Но и не как у Макарки с Анусей. Штефан попытался представить себя рядом с беглой турецкой наложницей в церкви и только головой замотал. Не представлялось, хоть убей. Но зато снова припомнил сегодняшнюю службу. Что-то там еще было, что-то важное... Мучительно вспомнил сияние свечей в руках жениха и невесты и густой голос дьякона, провозгласивший подле их склоненных голов: «О еже ниспослати им любви совершенней, мирной, и помощи, Господу помолимся!»
Штефан плюхнулся в сено. Гнедой вздохнул совсем рядом и сунул нос в стог – никуда не денется от хозяина, привык за полгода всюду ходить следом, точно сторожевая собака.
Любовь, да? Это разве что в романах, а на деле свадьба по любви в высшем обществе – едва не большая редкость, чем крещеный турок. Мама замуж точно выходила по сговору, и дед не просто так гордился высоким родом невестки. Ни о любви, ни о помощи – тех самых, которых просил сегодня басовитый дьякон для Макарки и Ануси – там и речи не было. Так разве можно винить за то, что любила и была любимой?
Глаза немилосердно слипались, над ухом шумно жевал гнедой, а в слежавшемся сене было тепло, и Штефан, окончательно осоловев от выпивки и усталости, потихоньку проваливался в сонное беспамятство.
И ведь Николае знал об измене жены. Раз уж даже слуги знали. И мама все-таки уехала... А что ей оставалось? Высший свет, сословные различия. Если бы все могло быть по-другому! А так – не было у них с дядькой выбора! Не было!
Штефан вздохнул, уже совсем засыпая, вызвал в памяти лицо матери, склоненное над книгой в сиянии свечей в бронзовом шандале. Потянулся перекреститься. Помяни, Господи, в вере и надежде живота вечного рабы Твоея Елены, отшедшей в земле чуждой, аще бо и согреши, но не отступи от Тебе...
- 11 -
Трактир был первым по дороге в город и последним – из города. Такое положение сулило хозяевам как немалую выручку, так и немалое беспокойство, потому что встречались на окраине Турну Северина чуть в стороне от Дуная люди самые разные. Однако в тот день осенняя непогода разогнала путников, и лишь те, кто уже давно был в дороге, забрались под не слишком опрятную, но более гостеприимную, чем дождливые облака, крышу трактира.
За большим столом компания арнаутов, видно, вернувшихся из окрестных деревень, с хохотом обсуждала удачный сбор налогов. Трое подмастерьев из рабочих предместий косились на них из угла с нескрываемой злобой, но не решались связываться. В противоположном углу огромный моряк с клейменым лбом мялся, пыхтел и утирал цветным платком широченную рожу. Его собеседник – длинноусый печальный грек, молча постукивал опустевшей чоканью[83] по столу, ожидая ответа. Возле них дремал, опустив голову на скрещенные руки, светловолосый парень в крестьянской одежде. Под локтем у него были рассыпаны семечки.
Хозяин перетирал кружки грязнейшей тряпкой и косо поглядывал за окно в сторону коновязи. Вздохнул и потихоньку сунул под стойку здоровенный пузырь ракии – в дверь вошел немаленький детина в форме капитана пандуров. На простоватом лице его была написана нешуточная забота, а с поношенного военного плаща лило на пол, как из облаков за окном. Хозяин совсем опечалился и замахал подавальщице, чтобы убиралась в сторону кухни.
82