К югу и северу синели горы, город разбухал и разрастался во всех направлениях, улицы переломлялись в центре и выпрямлялись к окраинам; большому городу было тесно там, внизу, его распирало, он рвался к простору и высоте, но еще не решался вскарабкаться на холм, проглотить и переварить жалкие останки прошлого.
Перед его напором не устояли бы несколько сохранившихся полудужий крепостных стен, строившихся в разные эпохи, но разделившие общую участь. Проходя мимо них и пересекая заброшенные дворы, путник попадал прямо в затейливое переплетение улочек и должен был запастись вниманием и терпением, чтобы попасть туда, куда ему нужно.
Еще была жива, но уже догорала первородная красота старинных домов. Разноцветная штукатурка их выбелилась, резные потолки комнат давно почернели от копоти и сажи, многоярусные эркеры, которыми дома почти соприкасались, образуя над улицей как бы арку, словно поддерживали их в старости. И только в сумерках или лунными осенними ночами их силуэты преображались, и в полумраке проступала изящная их легкость, широкие стрехи казались распростертыми в полете крыльями, бесчисленные оконца, способные уловить каждый лучик света, смотрели с печалью, но и с надеждой.
Дома уходили из жизни медленно — тогда нам казалось, что они лягут на те же пласты, что совсем недавно служили, им опорой, и станут еще одним слоем, спрессовавшим времена и пространства, поскольку прибитые кое-где таблички с надписью «Памятник старины» в ту пору еще не обещали продолжения жизни. Вот и теперь, когда я смотрю на самые большие и некогда полные домочадцев дома, их отреставрированная красота чем-то смущает меня, я еще острее ощущаю тление и всю обманчивость его преодоления, ибо не слышу в их дворах детского гвалта, перебранки или радостных возгласов соседей, не чувствую запаха подлинной жизни, скромного обеда или стирки, дымка сжигаемой сорной травы, махорки или анисовой водки.
Теперь оттуда доносятся другие звуки, другие ароматы. Обитателям старых домов и в голову не могло прийти, что когда-то в их дворах зачадят электрические жаровни, в просторных кухнях задребезжат ресторанные холодильники, на некогда шатких галереях загремят оркестры и ненасытный на развлечения люд будет топтаться на деревянных ступенях лестниц, толпиться в комнатах и коридорах, выбирать укромные столики.
Пусть мне простится моя пристрастность!
Может, так оно и лучше, может, старым обителям стало легче от того, что пороги их, выложенные плиткой коридоры и деревянные полы перестали топтать сотни неосторожных ног, может, они рады отдохнуть от яростных распрей, признаний в любви, рева младенцев, может, прав тот поэт, сказавший, что холм этот нужно накрыть прозрачным колпаком с надписью «Музей», но, похоже, говоря о музее, он забыл упомянуть, что под любым колпаком, даже прозрачным, глохнут звуки, стынет кровь, бледность покрывает лица, выступающий на лбу от трудов и волнений пот высыхает, не оставляя следа, и жизнь постепенно гаснет.
А в те дни холм жил вместе с нами, хотя вряд ли он был милосерднее к новорожденным, чем к мертвецам. Надо всем высился христианский храм, столетие назад возведенный на обломках стоявшего здесь молитвенного дома дервишей, некогда подмявшего под себя древнюю православную церковь, воздвигнутую на развалинах римского святилища, покоившегося, в свою очередь, на фундаменте древнего языческого капища. Еще ниже был только мертвый камень.
Сменяли друг друга и перемешивались эпохи и люди, отдельные старинные постройки были украшены потемневшими от времени бронзовыми пластинками, сообщавшими о знаменательных событиях, происходивших на этой земле, легенды и смутные воспоминания о старине возвещали о себе зримыми, ясными знаками. На вершине отвесной скалы, прямо на краю пропасти, были выдолблены два сидения, и даже местные пацаны знали, что оттуда наблюдали за учениями своей армии юный Александр и его могущественный отец. Кто мог ответить, откуда снизошло на нас это знание, если никто из нас никогда слыхом не слыхивал о древних рукописях, где упоминалось об этом, а уж тем более к ним не прикасался? Или оно передавалось вместе с потоком крови из поколения в поколение, хотя как знать, не прервалась ли уже та кровная связь, что тянулась к нам из древнего прошлого? А может, предание оказалось сильнее непостоянства нравов, изменчивости убеждений, легкости кровопролитий, и зерно его прорастало в чужих душах и в чужих языках?
Земные напластования холма были подобны страницам огромной каменной книги, открытой для всех, но мог ли кто-нибудь перелистать эти страницы и расшифровать письмена, тысячелетиями чертавшиеся духом истории и историей духа?