XIII
Он ошибался, говоря Давуду-аге, что писарь скрывается у Нуман-бея. Правда, Абди-эфенди однажды побывал в его имении — бей сам позвал его. Начальник стражи бея знал, к кому постучаться, чтобы приглашение дошло до адресата. И хотя все те, к кому он обращался, только испуганно пожимали плечами, главный писарь не замедлил явиться и всю ночь провел в башне в компании Нуман-бея. На столе горели четыре свечи, хозяин, расхаживая от одной каменной стены к другой, диктовал ему что-то, а гость, отбрасывая ненужное, исписывал свиток красивыми знаками. Еще затемно преданный гонец поскакал на восток, а бей, предупредив Абди-эфенди больше не приходить в имение, отсчитал ему двадцать золотых, чтобы тот выкупил сына у дервишей. Но дервиши от золота отказались, во-первых, потому что боялись, а во-вторых, потому что не хотели обманывать его: перед кельей Инана круглосуточно дежурила стража, и они все равно не смогли бы вызволить его. И, в-третьих, что было важнее всего, сам Инан отказался от побега. Когда старый дервиш шепнул ему об этом, Инан сквозь зубы пробормотал, что таково предначертание всевышнего и что он поклялся следовать ему перед своим наставником. Вот куда направила стрелу та натянутая тетива, которую отец чувствовал в душе своего сына! Но Абди-эфенди не сдался. Была еще одна возможность для спасения — найти пять-шесть вооруженных удальцов, напасть на обитель и силой увести Инана. Но те, кто годились на это и были его должниками, не смели поднять руку на служителей веры и побаивались стражников, и вместо того, чтобы послужить ему своими ножами, предлагали убежище для ночлега. Он не доверился им. Хорошо зная готовность людей переметнуться на сторону сильного и о том, что предательские слова могут в любой момент слететь с их языка, он еще в первый день побега позаботился об укрытии и о том, чтобы ни одна живая душа не узнала, где оно.
Абди-эфенди вырос на холме и знал каждую мелочь не только на нем, но и все тайное, что было под ним. А под холмом, под улицами и деревьями, под каменными домами и лачугами были пещеры, соединенные подземными ходами, из которых живым мог выбраться только посвященный. Несколько таких естественных пещер было расширено и продолжено бог знает в какие времена и чьими руками, от них направо и налево шли галереи с расходящимися вверх и вниз тоннелями и ходами, которые пересекались или уходили куда-то в сторону. Кое-где галереи круто обрывались вниз, настолько круто, что неосторожное падение в них могло стоить жизни, поскольку еще один этаж с такими же галереями, потайными ходами и пещерами находился на еще большей глубине. Большинство выходов из этого лабиринта обрушилось или было засыпано, однако три из них все еще сообщались с поверхностью и были искусно замаскированы. Когда-то в этих подземельях жили или спасались от невзгод люди — при свете на стенах можно было разглядеть рисунки, а над головой — пятна копоти, оставленные кострами и факелами. Мальчишкой Абди-эфенди с двумя своими сверстниками подолгу окунался в этот мрачный мир, в тоннелях им попадались осколки битых горшков, ржавые наконечники стрел и истонченные заплесневелые кости. Тогда они не разбирались, кому они принадлежали — животным или людям, но однажды наткнулись на человеческий череп, рассыпавшийся раньше, чем они успели подняться на поверхность.
Абди-эфенди вспоминал это далекое время, но чаще думал о том, почему судьба так круто обошлась с ним в зрелые годы жизни. Как случилось, что он, почтенный человек, должен был как разбойник скрываться в тоннелях, да куда там до него разбойникам, те бы никогда не отважились прятаться в этом дьявольском лабиринте? И, спрашивая себя и сам себе давая ответы, он чувствовал, как замирает сердце в предчувствии конца и леденеет душа, примирившаяся, как ему казалось, с мыслью о смерти. Для убежища Абди-эфенди выбрал сухую нишу в скале, постелил одеяло из козьей шерсти и первые дни неподвижно лежал, не зная, день ли на дворе или ночь. В эти дни глаза его воспалились, начали слезиться, но прохлада и мрак понемногу успокаивали резь. Писарь притрагивался к векам рукой, чтобы проверить, утихла ли боль, иногда даже от легкого прикосновения боль пронзала мозг насквозь, и тогда он сдавленно вскрикивал и облизывал пересохшие губы. Свечу он зажигал редко, только когда спускался глубоко под землю, все остальное время передвигался как слепой — держась за стены. Лабиринт жил своей особой жизнью, и постепенно Абди-эфенди научился чувствовать его ритм и по суете и писку летучих мышей узнавать о приближении ночи. Тогда он осторожно пробирался к одному из выходов, чаще всего к тому, что вел в амфитеатр. Убедившись, что снаружи не доносится никаких звуков и не видно ни одного отблеска огня, что все вокруг спокойно, он выползал из укрытия, щурясь от слепящей тьмы, потому что в подземелье она была другой — неодолимой и безнадежной. Сжимая кинжал, Абди-эфенди отправлялся на встречу с одним из своих должников, запасался пищей и водой, узнавал о плохих новостях и, с трудом поворачивая язык, давал указания о том, что нужно предпринять. Он не говорил, где прячется, а ночью люди не могли разглядеть его пожелтевшее от вечного подземного мрака, опухшее лицо.