Все это происходило во дворе, а в покоях еще никто ничего не знал об обмане и насильственном вторжении в конак непрошеных гостей. Юсеф-паша шествовал впереди, сердар показывал ему дорогу, за ними следовали Давуд-ага и семеро специально отобранных сейменов, стоявшая у дверей стража склонялась в поклонах и распахивала перед ними двери, у входа в приемную их встретил толстяк с холодным бесстрастным взглядом. Торопливо поклонившись и коснувшись ладонью лба и груди, как того требовал обычай, он ненадолго задержал взгляд на покрытой пылью зеленой чалме Юсефа-паши, склонил голову и певуче произнес:
— Добро пожаловать милостью всевышнего в наш счастливый город, эмир! Целую прах под вашими ногами вашей милости… Ваш покорный раб, главный писарь области Абди… Горе тем, кто не смог достойно встретить вас в этот час покоя, но тем больше ниспосланная мне благодать.
Подняв голову, он уткнул холодный бесстрастный взгляд в плечо Юсефа-паши и, помолчав, спросил:
— О ком буду иметь честь доложить? Визирь бодрствует, он примет вас.
Отвечать ему Юсеф-паша счел для себя недостойным, поэтому из-за его спины вышел Давуд-ага, все еще державший в руке горящий факел.
— Доложи, Абди-эфенди, что державный перст падишаха указал своему посланцу на ваш благословенный холм. Да светит нам в любой ночи негасимое солнце нашего повелителя!
Последние слова заставили писаря пасть и клубком свиться у ног пришельцев, затем он вскочил и, согнувшись в поклоне, спиной отступил в темноту, к противоположной стене, и скрылся за одной из трех дверей. Оттуда немедленно появился слуга, принявшийся ловко зажигать свечи и светильники. В продолговатом помещении стоял стойкий запах воска и чернил, кофейной гущи и бумажной пыли, и Юсеф-паша только теперь почувствовал, что после многочасовой скачки к горлу подступает тяжелый комок: желудок его не справился с жестким куском, проглоченным во время трапезы у реки. Он с отвращением сглотнул и осмотрелся. Вдоль короткой стены тянулась высокая лавка-миндер, на которой, видимо, в приемные дни восседал правитель области, посередине приемной стоял ненужный весной в этих краях мангал. Ни истоптанный ковер, ни стоявший в углу низкий, весь в царапинах, столик писарей, ни шторы на окнах и старые подсвечники не свидетельствовали о той роскоши, которая, как ожидал Юсеф-паша, должна была сразу же броситься ему в глаза. У входной двери валялся забытый половик: наверное, визирь недавно принимал неверных, и половик был брошен, чтобы они не сквернили землю.
Давуд-ага несколько раз выходил и возвращался в приемную, один из сопровождавших пашу сейменов спустился по лестнице и привел с собой подкрепление, и Юсеф-паша начал уже подумывать о том, что ждать больше нельзя, но тут средняя дверь бесшумно распахнулась. Похоже, за ней прятался человек, но его не было видно, взгляду паши открылся только широкий коридор, в конце которого показалась вереница слуг с подносами в руках, за ними выкатился писарь, а завершал шествие сам местный визирь, поддерживаемый с обеих сторон двумя дюжими арнаутами.
Наверное, ему уже доложили о том, что произошло во дворе конака. И если это не испугало его, то, по всякой вероятности, разгневало вторжение; хотя бы тень недовольства должна была омрачить его скуластое, до бровей заросшее бородой лицо, а оно излучало дружелюбие и радость, как будто среди своих телохранителей, слуг и чиновников визирь меньше других догадывался, каким образом этот посланный из столицы мубашир очутился в святая святых конака. Перед поездкой Юсеф-паша разузнал, что местный визирь был известен как храбрый воин, человек хотя и простоватый, грубый и сварливый, но при всем при этом прямой и открытый. Не слишком полагаясь слуху о последнем, Юсеф-паша решил проявить осторожность, чтобы не нарваться на коварство, и сейчас, слушая искусную вязь приветствий визиря и умело отвечая на них, радовался, что не обманулся в своих подозрениях.
Трижды хозяин предложил Юсефу-паше занять почетное место и трижды получил от гостя отказ. Наконец оба устроились друг против друга на низеньких лавчонках, предназначенных совсем не для таких людей. Лавчонки стояли в противоположных концах комнаты; разговаривая, им приходилось повышать голос, а дрожащее пламя свечей не позволяло вглядеться в лицо. Слуги принялись расставлять подносы, уставленные яствами, напитками и чашечками с дымящимся кофе, и Юсеф-паша не остановил их. Не успели они покончить с подношениями, а визирь уже поинтересовался, сколько у мубашира людей и как они разместились на ночлег, но вопрос его ни к кому конкретно не адресовался, поэтому паша поспешил сам ответить на него: