— Артём, проверь заднюю комнату, — приказываю я. Он уходит, и я ловлю взгляд одного из оставшихся — Мурана. Старого вояку, который слишком часто сжимает рукоять ножа.
Он думает о том же, что и я. Кто следующий?
Я отворачиваюсь, делая вид, что проверяю тетиву арбалета. Но на самом деле считаю: сколько часов прошло с моего последнего сна?
Двое суток? Трое?
Я не могу закрыть глаза. Не здесь. Не рядом с ними.
Потому что, если я усну — они прирежут меня, как барана.
Муран подходит ко мне, делая вид, что поправляет ремень.
— Ты не выглядишь хорошо, — бросает он.
— Я в порядке, — отвечаю я, но знаю — он видит. Видит тени под глазами, дрожь в пальцах, замедленные движения.
Он ухмыляется, как пёс, почуявший слабину.
— Может, поспишь? Мы постоим на страже.
— Не надо, — говорю я и поднимаю арбалет, будто просто проверяю прицел. Но мы оба понимаем посыл.
Попробуй.
Он отходит, бормоча что-то под нос. Я смотрю на остальных. Артём вернулся, Елисей замер у окна.
Они все — ножи у моей спины.
Я подхожу к окну, смотрю на пустые улицы. Где-то здесь кроется ответ. То, что позвало меня.
Но сначала мне нужно пережить эту ночь.
А для этого — не смыкать глаз.
Ни на секунду.
Сумерки сгущаются над городом, окрашивая руины в сизые тона. Мы развели костёр посреди каменной площади, где когда-то, возможно, собирались жители. Теперь здесь только мы — и тишина, нарушаемая потрескиванием дров.
Дом, который мы выбрали рядом с площадью, он выбран не просто так, отсюда хороший обзор и в доме есть три входа, а также подвал.
Елисей возится у огня. Он нашёл в одном из домов чугунный котёл, проржавевший, но ещё крепкий. Вычистил его песком, наполнил водой из нашего запаса. Теперь мясо — жесткие полосы вяленой баранины, спасённые из полуразрушенной коптильни — булькает в кипятке, постепенно размягчаясь.
— Без специй оно как подошва, — бормочет Елисей, роясь в своей котомке. Достаёт свёртки с травами. — Но кое-что добавлю.
Он кидает в котёл щепотку сушёного чабреца, потом что-то горьковатое, от чего воздух сразу наполняется пряным дымком. Артём, сидя на корточках, жадно вдыхает запах.
— Пахнет как в таверне графа Лютовича, — хрипло смеётся он.
Лютович!
В моей голове возникает воспоминание. Тёмное заведение, маленькие окошки. Очень много людей. А в воздухе витает запах мяса и хмеля.
Шум такой громкий, что хочется выйти на улицу и вдохнуть прохладный чистый воздух.
А еда вкусная. Затем я слышу какие-то голоса. Стараюсь не подавать виду, чтобы окружающие не подумали, будто я и правда сошел с ума.
Хотя какая разница, пусть думают, что я полностью отбитый и чокнутый.
– Так что думаешь делать дальше? – Кто-то спрашивает у меня, и этот голос я не узнаю.
– Да что я думаю? – Голос мой, вернее, голос Зорана. Того чьё тело я сейчас занимаю. – Поеду к князю, упаду перед ним на колени и буду умолять, чтобы он ничего со мной не сделал. Ты же знаешь, я не приспособлен к войне. Ничего, договоримся. Я не предназначен для того, чтобы служить на границе, и тем более в том месте, куда он меня отправляет. Это же верная смерть. А я не хочу умирать. Слишком люблю жизнь, слишком ценю свою жизнь.
Воспоминания моментально рассеиваются, и я ловлю себя на мысли, что это был один из последних дней того человека. Что же случилось дальше? Хотел бы я об этом узнать.
— Там мясо свежее было, — огрызается Муран, но глаза его тоже прикованы к котлу.
Я молчу. Сижу чуть поодаль, спиной к стене, чтобы видеть всех. Арбалет лежит на коленях.
Елисей помешивает варево деревянной ложкой. Жир всплывает пузырями, образуя маслянистую плёнку. Через полчаса мясо разваривается, превращаясь в густую темноватую похлёбку. Он разливает её по деревянным мискам, доставленным из того же дома.
Первая миска — мне.
Я беру её, но не сразу подношу ко рту. Смотрю, как Елисей раздаёт остальным. Как они жадно набрасываются на еду, чавкая, обжигаясь, но не останавливаясь.
— Что, боишься, что я отравил? — Елисей смотрит на меня, и в его глазах — усталая насмешка.
— Да, — честно говорю я и жду, пока он сам не отхлебнёт из своей миски.
Только тогда пробую. Мясо всё ещё жёсткое, но травы перебивают вкус затхлости. Горячий бульон обжигает губы, но я пью, чувствуя, как тепло растекается по животу. Первая за дни нормальная еда.
Остальные едят молча, слишком занятые, чтобы говорить. Только хруст хлебных корок, чавканье, причмокивания. Глеб вылизывает миску, потом ковыряет в зубах ногтем. Артём осторожно собирает крошки со дна.
Я доедаю последний кусок, чувствуя тяжесть в желудке. Сытость делает их расслабленными. Глеб даже откинулся назад, ухмыляясь.
— Ну что, боярин, — говорит он, — может, теперь и спать ляжем?
— Спите, — отвечаю я. — Я постою на страже.
Они переглядываются. Они понимают.
Я не доверяю. И не усну. Ни сегодня. Ни завтра.
Пока не найду то, зачем пришёл. А до тех пор — буду бодрствовать.
С арбалетом на коленях. И смертью на кончиках пальцев.
Они уходят в дом — шаги глухо стучат по половицам, потом стихают. Я остаюсь у догорающего костра, спиной к грубой каменной стене. Ночь уже вступила в свои права, и звёзды здесь, над Пустошами, кажутся слишком яркими, слишком близкими. Как будто кто-то рассыпал серебряные гвозди по чёрному бархату.
Они решили спать. Потому что поняли — я могу убить их и бодрствуя.
Арбалет лежит у меня на коленях. Пальцы сами собой проверяют тетиву, привычным движением поправляя механизм.
Тишина.
И в этой тишине — воспоминания.
Тогда, десять лет назад, под стенами Карандской крепости, я тоже не спал трое суток. Командовал тогда спецотрядом — двадцать человек, отобранных лично. Мы прорывались через подземные туннели, чтобы ударить в тыл осаждающим. Двадцать человек. Вернулось семеро.
— Капитан, — тогда молодой Лорик, с перебитой ногой, схватил меня за рукав. — Мы не выйдем.
— Выйдем, — ответил я и втащил его на спину.
Мы вышли.
Потом были другие миссии. Другие ночи. Другие смерти. Бессонница стала привычкой, а потом — частью меня. Я мог не спать неделю, мог заснуть на минуту и проснуться от шороха.
— Ты железный, — говорили мне.
Нет. Просто знал — стоит расслабиться, и всё. Конец
Холодный ветерок шевелит пепел в костре.
Город накрыло тишиной. Только изредка слышно уханье совы или какого-то другого животного или птицы.
А еще я слышу из дома звук скрипа пола, чей-то тихий кашель. Скорее бы они уснули, я бы мог немного расслабиться.
Я заметил, что некоторые действия и слова вызывают во мне те самые воспоминания предшественников этого тела.
Лютович.
Лютович, Лютович, мысленно повторяю, надеюсь, что возникнет еще какое-то воспоминание, но абсолютно ничего не происходит.
А затем вовсе все затихает. И это становится немного не по себе. Но я на чеку, я наготове, я привык и не к таким ситуациям. Я привык к чему угодно.
Я поднимаюсь, немного разминаю ноги, плечи, шею. Арбалет из рук не выпускаю, прислушиваюсь. Не слышно никакого шороха, ни криков животных, тем более птиц. Тишина.
Тьма сгущается, но впереди, за поворотом узкой улочки, мерцает бледное свечение. Не огонь, не луна – что-то другое. Холодное, почти жидкое, оно струится между камней, облизывает почерневшие стены домов.
Я встаю. Арбалет – в руках.
Страх? Нет. Я не помню, когда боялся в последний раз. Страх – для тех, у кого есть слабости. А я – железо. Я – клинок, закаленный в сотнях схваток. Что бы это ни было – оно ответит мне или падет.